Правда, из замыслов этих ничего не вышло.
Потому ли, что тихая Светка Галушка одна из всех сказала о нас:
— Я тоже завидую им до кончиков ногтей, но почему же не здороваться?!
Или потому, что наутро всех больше занимали задачки по алгебре, переводы по немецкому, а мы с Миленкой ничем не выдавали себя, разве только иногда торопливым взглядом выражали, как хорошо было в последнюю мартовскую ночь на синем от света и музыки стадионе.
Последняя запись в Миленкиных тетрадях — как будто последнее, прощальное письмо ко мне:
«Милый мой, родной!
Я знаю, ты днями приедешь, мы опять увидимся и — как мне хочется, чтобы мы никогда не расставались! Никогда, слышишь! Я слаба и измучена. У меня нет сил! Неужели тоска может так иссушить?.. А я думала, что я сильнее…
Или все это потому, что наступили последние мои каникулы?! Мне нечем занять себя. Конспекты заброшены, экзамены сданы… Мне теперь осталось одно: ожидая тебя, ковыряться в собственной душе, чего я страшно не люблю, психологизировать, благо чему-то я научилась…
Нет, глупости, глупости, чепуховина…
Я просто устала, измучилась, истосковалась по тебе. Я буду трепать тебя за вихры, что ты не приезжал так долго! Неужели нельзя быть штурманом на суше, рядом со мной?! Тогда забери меня к себе! Я буду у вас поварихой, коком, буду ходить со шваброй по палубе, убирать ваши каюты и делать все, что прикажет боцман, капитан или… штурман.
Почему я такая непутевая!.. Почему не могу стукнуть каблуком и приказать: будьте у моих ног, сударь!..
Знаешь, я завилась. Новая мода: распущенные волосы, не очень длинные… Светка говорит, такая мода была до войны. И мать смеется: со старой карточки мою прическу сдула!.. Ну и пусть! Зато волны совсем как морские, тебе понравится!
Скорей бы!
Еще целых три дня. Куда себя дену… Не хожу ни в кино, ни на танцы… Хочу к тебе. Вот возьму и уеду в Москву, сяду где-нибудь в кассовом павильоне вокзала и буду ждать, когда ты придешь компостировать свой билет. Я обниму тебя сзади, и ты ни за что не угадаешь, кто это!.. Нет, угадаешь: запах ландышей выдаст…
Как ты там без меня?
Неужели можешь?! А бывает минута, когда ты совсем не помнишь меня? Это же страшно, если бывает! Я хочу быть в каждой твоей клеточке, в каждом нерве, раствориться в капельках твоей крови, чтобы всегда быть в твоем сердце. Я не дам ему стареть, я никогда не позволю ему остановиться: пусть оно стучит и стучит, и я буду в нем жить, и жить, и жить…
Бесконечно!..
Я немножко хандрю, мать ругает меня, по это пройдет сразу!..
А куда мы пойдем в первый вечер?
В парк… Ну конечно! — на берег Орлеи. Ах, какой букет мы набрали бы там с тобою, если бы сейчас была осень! Багряных кленов, золотистых лип! И обязательно зеленых тополей в крапинку…
Ты только не хандри, слышишь, никогда не хандри, чтобы мне всегда было весело…
Скорей бы в твою кругосветку!..»
Рассказ матери Милены:
— Она, верно, неделю целую сидела дома, никуда не выходила. Как ляжет с утра на диван, так и лежит, не спит, не читает, все думает, думает…
Белье отнесет в прачечную, за хлебом сходит и думает… Спросит:
«Мам, тебе не помочь чем?»
«Нет, дочь, я сама».
«А то давай?!»
«Нет, ты устала с экзаменов, отдохни».
«Ну ладно», — скажет и опять лежит.
А как тебе приехать — в этот день похорошела. Надела свое любимое платье сиреневое с кисточками, в нем и похоронили, причесалась, говорит:
«Мам, я такси возьму. Так быстрее».
«Возьми, — говорю. — Жалко, что ли, прокатись».
«Я уже заказала. Сейчас подъедет».
Машина подошла тоже сиреневая, как по заказу, она села, поехала на вокзал встречать. А потом сообщают: перед вокзалом, на повороте, такси в лесовоз врезалось. Стекла разбились, шофера поискалечило, а ее сразу, в висок ударило. «Скорая помощь» тут… Говорят, минут десять еще жила, сердце билось. Ничего не говорила, только улыбалась, так и отошла…
И погибла наша дочечка, родная наша былиночка, и остались мы теперь одни. Нет у нас теперь никого на свете. А я жду: вот она придет, вот придет. А то голос ее приснится, вроде: «Мам, открой! Что ж ты мне дверь не открываешь!..» Я встану, пойду в коридор:
«Дочь, ты, что ль?!»
Открою, а там черно, нет никого, и ветер воет. Я поплачу, а батька мне говорит:
«Спи, дай, что ль, душе покой…»
Я лежу, каждую ночь слушаю, не позовет ли опять…
А она больше не приходит, видно, успокоилась там…
Приду на могилку, и слез нету. Зову-зову, не откликается.
И хоть бы мне поскорей с ней увидеться…