— Не говорите мне о моем горе, — закричала она. — Что за беда, как бы я ни страдала? Как должен был страдать мой отец, мой бедный отец, прежде чем он сделал этот ужасный поступок? Не говорите обо мне, расскажите мне о нем и расскажите все.
— Расскажу, моя душечка, расскажу, но сядьте, сядьте и постарайтесь успокоиться.
— Нет, я буду стоять здесь, пока вы скажите мне правду, я не сойду с этого места, пока я не узнаю все.
Она высвободилась от руки синьоры, поддерживавшей ее, и, все опираясь рукою о спинку кресла, стояла с решительным, почти смелым видом, перед старой учительницей музыки и перед ее племянником. Я думаю, что и синьора и живописец испугались, ее, она казалась так величественна в своей красоте и в своем отчаянии.
Она действительно казалась, как говорила, уже не ребенком и не пансионеркой, но женщиной, отчаянной и почти страшной от силы ее отчаяния.
— Дайте мне рассказать Элинор всю эту грустную историю, — сказал Ричард. — Ее можно рассказать вкратце. Когда ваш отец расстался с вами, Нелль, 11 августа, он и двое мужчин, бывшие с ним, тотчас отправились в одну кофейную близ Сент-Антоанской заставы. Они имели привычка бывать там, иногда играли в бильярд в большой открытой комнате на нижнем этаже, иногда играли в карты в особенной комнате, на антресолях. В тот вечер они прямо пошли в эту особенную комнату. Они пришли туда в половине десятого, слуга принес им три бутылки шамбертена и много кувшинов сельтерской воды. Сначала отец ваш был в духе. Он играл с угрюмым англичанином в экартэ, их обыкновенную игру, а француз смотрел в карты вашего отца, время от времени советуя ему как сыграть, одобряя и поощряя его. Все это было узнано при следствии. Француз вышел из кофейной несколько ранее двенадцати часов, отец ваш и молодой англичанин оставались долго за полночь, в час слышны были бранные слова и почти немедленно после этого англичанин ушел, оставив вашего отца, который послал слугу Принести водки и письменные принадлежности для письма. Он сказал, что ему нужно написать письмо, прежде чем он уйдет.
Живописец остановился и тревожно поглядел в лицо своей слушательницы. Суровая пристальность этого бледного молоденького личика не изменилась, серые глаза пристально были устремлены на Ричарда. Он продолжал:
— Когда слуга принес вашему отцу то, что он спрашивал, он нашел его сидящим у стола с лицом закрытым руками. Слуга поставил водку и положил письменные принадлежности на стол, а потом ушел, но прежде он приметил странный, слабый запах — запах какого-то лекарства — так ему показалось, но он тогда не знал, какое это было лекарство. Слуга сошел вниз, все обыкновенные посетители кофейной ушли, и огни были погашены. Слуга ждал, чтобы выпустить вашего отца, ожидая каждую минуту, что он сойдет вниз. Пробило три часа, и слуга пошел наверх под предлогом спросить не нужно ли чего-нибудь. Он нашел вашего отца сидящим почти так, как он оставил его, кроме того, что на этот раз голова его лежала на столе, на котором были разбросаны разорванные лоскутки бумаги. Он был мертв, Элинор. Слуга тотчас поднял тревогу, послали за доктором, но лекарство, запах которого слуга почувствовал, был опиум, и отец ваш принял такое количество, которое убило бы самого крепкого человека в Париже.
— Зачем он это сделал?
— Не могу сказать вам, милая моя, но отец ваш оставил между бумагами на столе один лоскуток больше и понятнее остальных. Это, очевидно, часть письма, написанного к вам, но оно очень несвязно написано, и вы должны помнить, что оно было написано при сильном и нравственном волнении.
— Дайте его мне!
Элинор протянула руки с повелительным движением. Ричард колебался.
— Я желал бы, чтобы вы вполне поняли содержание этого письма прежде чем вы его прочтете, Элинор, я желал бы…
— Вы скрыли от меня историю смерти моего отца из-за ошибочной доброты, — сказала девушка твердым голосом. — Я постараюсь помнить как вы были добры ко мне для того, чтобы простить вам это, но вы не можете не отдать мне письма, написанного ко мне моим отцом перед смертью. Оно мое, и я требую его.
— Отдай ей, бедняжке, — сказала синьора.
Ричард вынул кожаный портфель из кармана своего широкого сюртука. В этом портфеле были разные бумаги. Он выбрал одну и молча подал ее Элинор Вэн. Это был листок почтовой бумаги, исписанный рукою ее отца, но часть письма была оторвана.
Даже если бы осталось все письмо, слог писавшего был так странен и несвязен, что нелегко было бы понять его значение. Лист был оторван сверху донизу так, что недоставало конца каждой строчки. Элинор могла разобрать только следующие отрывистые строчки, и даже в них слова были запачканы и нечетки.