Мистер Вэн привык жаловаться на недостаток привязанности свой дочери в весьма горьких выражениях, пересыпанных цитатами из «Короля Лира». Право, мне кажется, он считал себя обиженным наравне с этим оскорбленным британским монархом и отцом, не зная одного довольно важного обстоятельства, что между тем, как сумасбродство Лира состояло в том, что он слишком щедро разделил свое состояние между недостойными дочерьми, мистер Вэн истратил то наследство, которое его дети получили от своей матери.
Мистрис Баннистер, побуждаемая своим мужем, протестовала, за несколько лет перед этим, против разных сумасбродных и расточительных поступков своего отца, которыми он растратил состояние, долженствовавшее принадлежать им. Она отказалась давать своему отцу, более того, жалкого состояния, о котором было упомянуто выше, хотя, так как она теперь была богатая вдова и, следовательно, властна располагать своими поступками, она могла бы сделать более.
— Да, моя душечка, — говорил Вэн, гордо любуясь красотою своей младшей дочери. — Мы справимся с мистрис Баннистер и со всеми остальными. Моя младшая и любимая дочь даст им урок. Они могут запрятать своего старика-отца в крошечную квартиру, могут не давать ему денег на маленькие невинные удовольствия, но наступит день, моя душечка, наступит день…
Старик кивнул головой два или три раза с торжественной выразительностью. Я не думаю, чтобы дочь его имела хоть малейшее понятие о том видении, которое мелькало перед ним во все время его настоящей бедности, обманывало его туманной надеждой в далекой будущности. Я думаю, что даже и он едва ли мог бы объяснить его, он ожидал в будущем, его сангвиническая, впечатлительная натура, скованная жестокими кандалами бедности, не поддалась этим цепям и, надеявшись всю жизнь и насладившись такими успехами и таким счастьем, какие достаются на долю весьма немногим людям, он продолжал надеяться и в старости, слепо доверяя, что какой-нибудь неожиданный и негаданный переворот в жизненном колесе выведет его из мрака и опять поставит на вершину, когда-то занимаемую им так гордо.
У него была куча друзей и множество детей, он промотал не одно состояние, не более заботясь о чужих деньгах, чем о своих собственных, и теперь в его бедности, в его одиночестве только одно дитя его преклонных лет любило его и верило ему. Может быть, и он любил истинно и безусловно только одну Элинор, хотя часто плакал над неблагодарностью других. Может быть, он мог любить ее одну успокоительно для самого себя, потому что ее одну он не оскорблял никогда.
— Но, милый папа, — кротко заступалась младшая и любимая дочь старика. — Мистрис Баннистер, Гортензия, была очень добра — не правда ли? Она платила за мое воспитание мадам Марли, где она сама была воспитана. Это было очень великодушно с ее стороны — не правда ли, папа?
Мистер Вэн покачал головой и поднял свои седые брови.
— Гортензия Баннистер не может сделать великодушного поступка великодушным образом, моя милая. Ехидну можно узнать но ее жалу, а Гортензию можно узнать но ее поступкам. Она дает, но она оскорбляет тех, кто получает ее милости. Прочитать тебе ее письмо, Элинор?
— Пожалуйста, милый папа.
Молодая девушка села на ручку кресла ее отца и обвилась своими нежными, круглыми ручками вокруг его шеи. Она любила его и верила ему. Свет, ухаживавший за ним и восхищавшийся им, пока у него были деньги и когда он мог похвалиться такими знакомыми, как принц-регент и Шеридан, лорд Кэстльрэй, Питт и герцог Йоркский, отстал от него последнее время, и немногие старые знакомые, оставшиеся от этого умершего кружка, скорее избегали его, может быть, под влиянием воспоминания о том, что старик занимал у них то пятифунтовый билет, то мелкого серебра, и никогда не возвращал этих денег. Да, свет оставил Джорджа Моубрэйя Ванделёра Вэна, когда-то владельца Ванделёрского Парка в Чешире и Маубрэйского замка, близь Йорка.
Купцы, помогавшие ему тратить деньги, наконец перестали снабжать его. Он долго жил — он сам так говорил — преданиями прошлого, воспоминаниями о том богатстве, которое он промотал. Но теперь все кончилось, и он удалился эмигрантом в город, в котором играл роль знатного вельможи в великолепные дни реставрации, и принужден был вести низкую и пошлую жизнь, бесславя себя мелкими происками, чтобы достать денег, вполне унизительными для джентльмена.
Он не мог заставить себя сознаться, что он был счастливее в этой новой жизни и что приятнее было ходить прямо и гордо по бульварам, чем прятаться в темные переулки, скрываясь от докучливых кредиторов, как он это делал в свободной Англии.