Он решил это, и теперь уже ничто не могло его остановить. Он углублялся в новую схему, расправляясь со всеми ловушками на своем пути; упрощал ее, проводил мысленно через самые тяжелые; испытания, вооружал ее, приспосабливая к будущим невзгодам, и хотя она жила еще только на бумаге, у нее уже начинал складываться свой характер, капризы, требования.
— Послушайте, Николай Савельевич, — сказал Арсентьев, ознакомясь с его разработкой, — к чему вы тратите время, измышляя вариации на ту же тему? Дожать регулятор Харкера — дело двух-трех недель. ТТЗ он вполне удовлетворяет, к чему же нам раздваиваться и рисковать, тем более что ваш вариант имеет много сомнительных мест?
Николай подался вперед:
— Например?
Арсентьев пожал плечами.
— Я даже не вижу смысла разбирать их, — сказал он, видимо скучая. — Трудно подыскать какое-либо оправдание попытке всерьез ставить вопрос о переходе на вашу схему. Она позволяет регулировать на больших скоростях, но их не существует. Жизнь не требует такого регулятора. — Он сочувственно помолчал и сказал с невыносимым жалостливым утешением: — Впрочем, вы не огорчайтесь, кое-что отсюда можно использовать. — Он несколько оживился, перелистал тетрадку. — Вот, пожалуйста, вашу идею обратной связи — для построения круговых диаграмм.
— И это все?! — глухо спросил Николай. Арсентьев терпеливо привел еще несколько вполне разумных доводов и окончательно переломил надежды Николая, как палку о колено. Считая инцидент исчерпанным, он опять вернулся к круговым диаграммам. Николай слушал его с испуганным удивлением. Неужели в его приборе, среди множества дерзких горячих замыслов, не нашлось ничего достойного внимания, кроме материала для безжизненной, выхолощенной диаграммы? Нет, нет, не может быть! Но ведь это утверждает профессор Арсентьев, чье имя пользуется известностью далеко за пределами института.
Они сидели в кабинете Арсентьева. На верхней полке шкафа аккуратной шеренгой жались книги, оттиски журнальных статей. Николай хорошо знал их. Это были труды Леонида Сергеевича. Ниже стояли учебники, справочники, каталоги, и повсюду авторы ссылались на Арсентьева, приводили его формулы, пользовались его коэфициентами. Он по праву считался одним из создателей теории автоматического регулирования. Николай и Семен гордились своим руководителем, верили каждому его слову, незаметно для себя подражали его вежливым, холодным манерам (что, впрочем, не удавалось никому из них).
Какое же право имел Николай Корсаков, молодой инженер, сомневаться в справедливости его слов?
Он принудил себя слушать Арсентьева, но с первой же фразы мысли снова закружились, свернули в сторону.
«К вопросу о влиянии того-то и того-то на построение круговых диаграмм». А зачем нужны эти круговые диаграммы? Ведь мы ими никогда не пользуемся. Вот их, действительно, жизнь не требует. «К вопросу о влиянии…» — усмехнулся Николай, — голая, мертвая теория. «Да ведь Арсентьев просто кабинетный книжник», — неожиданно для себя подумал он. Подумал и спохватился. Так ли это? Но мысль была не случайной, она уже неслась, обрастая прошлыми сомнениями, выворачивая из недр памяти забытые наблюдения. Арсентьев не любил и не умел заниматься экспериментом. Опытное доказательство не имело в его глазах никакой цены. С начала своей работы на объекте Николай особенно, остро ощущал этот недостаток начальника отдела. Арсентьев с пренебрежением отзывался о заграничных теоретиках и в то же время безропотно принимал на веру трескучую рекламу фирменных приборов. Непростительной, смешной стороной оборачивалась перед Николаем Корсаковым почтительная робость, с которой этот крупный ученый относился к американским инженерам. Раньше Николай считал, что Арсентьев презирает, с неохотой снисходит до порученного его отделу объекта. Теперь ему ясно, — Арсентьев боялся этой работы. Боялся потому, что она привела за собою жизнь. И стоило ему столкнуться с ее горячим, трепетным пульсом — он спасовал. Пусть пока чутьем, но Николай твердо знал, что Арсентьев не прав. И это поддерживало его. Ничего, что сейчас ему не найти веских возражений, зато и Арсентьеву его не убедить. Пройдет время, и нынешняя разумность доводов Арсентьева утратит свой смысл, как оставленный позади верстовой столб…
— Я вижу, вам тяжело расставаться с вашим замыслом, — сказал Арсентьев.
Николай поднялся, взял со стола свою тетрадку.
— Тяжело, — сказал он, — настолько тяжело, что я с ним не расстанусь. Я буду ждать, Леонид Сергеевич. Жизнь должна оправдать его.