Тамара требовала ответа, а он все молчал, словно онемев, и сам видел, что окончательно губит себя в ее глазах. Ему было страшно лишиться ее в такое тяжелое для себя время. Даже мысленно он не произнес еще слово «любовь», но уже где-то далеко, глубокими, затаенными ходами это чувство начинало прокладывать себе путь к сердцу. С каждой минутой молчания он все больше терял ее. Она уходила от него, он искал слов, чтобы задержать, остановить, и не находил.
Они дошли до парадной ее дома и молча распрощались. Она решительно толкнула дверь, обернулась, в ее глазах блестели слезы.
— Я люблю людей, которые борются, а вы? Единственное, с чем вы боретесь, — это со своим желанием бороться… Олег лучше вас, он хоть честно говорит то, что думает!
Шофер признавал только четвертую скорость, изредка он снисходил до третьей и явно скучал при этом. Николай непроизвольно сжимался, когда дорогу перебегали прохожие. На шоссе за городом обстановка еще более осложнилась. Маленькая машина проскакивала с вызывающим ревом под самым носом несущихся навстречу тяжело груженных высоких «зисов».
— Лихач вы! — крикнул Николай шоферу.
— Был я когда-то тихоней, — обиженно сказал шофер, — да Ильичев выдрессировал. Такие скорости, говорит, оставь для извозчиков. Вы бы видели, как он сам машину ведет!
Николай был бы непрочь, чтобы шофер вел машину как извозчик медленно — так медленно, чтобы еще и еще раз подготовить себя к тому, что ему предстояло. Во-первых, Ильичев. Когда Ильичев накануне позвонил ему, он сам неожиданно для себя попросил пропуск на завод, и сразу как бы рукой сняло все его смятение последних дней. Сам еще не понимая почему, он знал, что решение это правильное, что поехать надо было давно. Зайдя к Полякову подписать командировку на завод, он испытал какое-то особое удовольствие, застав там Маркова.
— Ни пуха ни пера вам, — полушутливо, полусерьезно пожелал Марков. И этот намек на известное только им обоим был тоже приятен.
За этими мыслями вставала еще одна — о Тамаре. О встрече с ней, и непременно случайной, где-нибудь в узком проходе цеха, где не разминуться.
Машина неслась, втягивая под колеса серое полотно дороги, и в мягкой тряске неотступно плясали перед ним широко раскрытые глаза с каплями света в зрачках, то ли радостные, то ли недоуменные.
Впечатление быстроты, какого-то иного, ускоренного темпа жизни не исчезло, а усилилось, когда Николай, выйдя из машины, проходил по заводскому двору и дальше — по зданию заводоуправления. Происходило это впечатление не от внешней суеты, мелькания лиц, гудков электрокаров, дрожания земли под ударами паровых молотов. Нет, было ощущение огромного метронома, отстукивающего секунды, причем с каждым ударом этого невидимого маятника что-то создавалось. В движениях, в глазах встречных людей он замечал, что они тоже прислушиваются к этим ударам.
Его сразу провели в кабинет главного конструктора. Ильичев, все в той же кожаной курточке с молниями, стоял за письменным столом, выслушивая какого-то пухлого круглолицего человека, похожего на цыпленка. Посетитель, деловито взмахивая короткими ручками, заваливал стол рулонами чертежей. Ильичев приветливо кивнул Корсакову и снова уставился на хлопотливого посетителя тяжелым взглядом.
— Скажите, вы с кем говорили об этом? — спросил Ильичев.
— Ни с кем, Аркадий Сергеевич, я считаю, что такие вопросы могут быть рассмотрены только вами.
— Так вот, такие вопросы появляются тогда, когда мои подчиненные не могут их решить. — Мягкий, почти нежный голос Ильичева, к удивлению Николая, звучал с жестокой неумолимостью. — Как правило, такие случаи бывают редко. Обратитесь к начальнику технического отдела; если он не решит, пусть приходит ко мне.
Посетитель еще шире раскрыл глаза и окончательно стал похож на цыпленка.
— Я не представлял себе, что вы придерживаетесь таких формальностей.
— Чиновник? — рассмеялся Ильичев. — Сознайтесь, что так подумали. — Он повернулся к Николаю. — Между прочим, если понимать под чиновником человека, строго придерживающегося рамок своих обязанностей, то иногда это не плохо. Зачем я должен отбивать хлеб у технического отдела? Я согласен с теми, кто утверждает, что самый хороший начальник тот, кому нечего делать; немного хуже тот, кто уходит домой в восемь вечера, и совсем плох тот, кто не успевает даже побриться.