Женщина вдруг заплакала.
— Толя тоже прибежал домой с этой карточкой, стал рассказывать, поднял меня на руки, закружил, а потом…
Она опять отвернулась к окну, точно испугалась воспоминаний.
Теперь нельзя было пропустить ни одной строчки. Александр видел: шаг за шагом подходил Анатолий Николаев к его схеме — схеме Александра. Нетерпеливо следил Александр за его неловкостями и неудачами, забывая о том, что у него их было в свое время еще больше. Ему становилось страшно, как в детской игре в прятки. С каждым опытом круг поисков Николаева неумолимо сужался. Все так, все так! Наступил день, когда Николаев создал схему Александра Савицкого. Тут был предел. Он пришел к этому выводу так же, как и Александр. Да, тут предел тому, что можно достигнуть принятым методом. И тогда он записал:
«Не годится. Возвращаюсь к варианту „Б“».
Тут был предел, и вместе с тем не было тут предела.
Александр пошарил пальцами по дну надорванной пачки папирос, вытащил, смял папиросу, — пальцы у него, наверное, дрожали, — отбросил ее, отыскал в переполненной окурками пепельнице другую — недокуренную. Недоброе, злое предчувствие толкало сложить бумаги, встать, уйти, не читать дальше. Вернуться сюда через неделю, через месяц после защиты, — чем позже, тем лучше.
Два человека точно следили за ним. Один — хмуро, настороженно, с фотографии на стене, другая Галина Сергеевна, с карточки, оставшейся от тех времен, когда она звалась еще Галей. Почти въявь он ощутил сейчас возле себя их обоих, больше того — они упрямо смотрели ему в глаза и видели там то, в чем он сам боялся признаться.
Александр сморщился, точно от боли.
— Я не уйду, — сказал он и сам услышал свой голос.
Новый материал читался медленно. Трудным, извилистым путем пробивалась мысль Анатолия Николаева. Зачастую Александр останавливался и подолгу отыскивал среди торопливых заметок ход неожиданного вывода. Читал с ревнивой придирчивостью, до хруста сжимая под столом переплетенные пальцы, все ждал, все надеялся вот-вот найти ошибку. Робкая лабораторная схема варианта «Б» день ото дня становилась полнее, обрастала «мясом». С ней происходило то же, что происходит с каждым новым прибором. Сначала она усложнялась, приобретая новые вспомогательные узлы. Надежность и простота появлялись позже. Так бывает с выстроенным зданием, — освобождаясь от громоздкой неразберихи лесов, оно постепенно открывается в стройном замысле архитектора.
Наступил день, когда Анатолий Николаев торжествующе записал: «Вариант „Б“ сравнялся по мощности с вариантом „А“, но это только ступенька». И, как на гонках, вариант «Б» стал обходить вариант «А». И, как на гонках, Николаев, уже далеко уйдя вперед, перестал оглядываться, а Александр все считал и считал, как увеличивается между ними расстояние. Разница между мощностями стала две десятых, три десятых… Вот Николаев заменил конденсатор, и Александр, не глядя на кривую, знал, что выиграна еще десятая. В два раза, в два раза окончательный результат варианта «Б» превзошел вариант «А»!
Он положил их перед собою рядом. Какой красивой и простой казалась схема Николаева по сравнению с его схемой…
Дважды неслышно входила в комнату Мария Тимофеевна, — он, не оборачиваясь на ее шаги, притихший, ушедший в свои мысли, все сидел у стола.
Ему представился заводский склад таким, каким он видел его последний раз. Рабочие сколачивали огромные ящики, набивали их пахучей мягкой стружкой и осторожно опускали внутрь неуклюжие хрупкие выпрямители. И вот он входит, неся в руках легкую, сверкающую лаком коробку. Ему даже нем нож ко смешно: на свежем лаке, темном и глубоком, как весенняя вода, он видит свое лицо, то нарочито строгое, деловитое, то расплывающееся в улыбке, которую нет никаких сил удержать. Он открывает крышку. И тотчас смолкает стук молотков, и все бросают работу и окружают его… Молчание. Сколько оно тянется, это молчание, — минуту, три, десять? И он сам молчит, до глубины души опять взволнованный красотой прибора, который держит в руках.
Так он мечтал и улыбался своим мечтам, а воображение уже рисовало ему далекий уральский завод, и вот мастер, повернув послушную рукоять выпрямителя, одобрительно говорит: «Ай да молодцы ленинградцы! С головой народ!..» Народ? Он смотрел и видел перед собой на стене уже знакомое ему, до последней черточки уже изученное им мальчишеское лицо, которое точно отвечало ему попрежнему настороженным, выжидающим взглядом. Народ? Что-то такое поднималось в нем, может быть мысль, еще не успевшая созреть до конца, но такая хорошая, такая счастливая, что у него учащенно забилось сердце. Но тотчас он снова помрачнел и вдруг вздрогнул и с тревогой огляделся вокруг себя.