- Не настолько я наивен... - с оттенком обиды пачал было Воронов, но Карпов резко прервал его:
- А раз не настолько, то думай! Соображай. Крути шариками. - Он приложил к виску указательный палец правой руки. - Но хочу предупредить: не думай, что только на войне воронки, ухабы да колдобины, а мир - это накатанная дорога. Хотелось бы, конечно, да не выходит.
Ты на Ялту ссылаешься, - разоружить, мол, Германию согласились, все ее войска распустить. А я тебя спрошу:
если такое решение было, почему англичане немецкие воинские части не распускали, ну, пленных? Оружие их в порядке содержали. Раз-два - и снова вооружить можно.
Да разве только это... - Карпов махнул рукой.
- Вы что-то скрываете от меня, Василий Степанович? - с упреком сказал Воронов. Превосходство над собеседником, которое он только что испытывал, незаметно растаяло.
- Ничего я не скрываю. По старой фронтовой дружбе и так больше положенного наговорил.
Карпов помолчал и сказал уже прежним своим добродушным тоном:
- Ладно, забудем пока об этом. А насчет того, что писать, - соображай сам. Ты ведь теперь, как я вижу, дипломатом заделался. Международником!..
...Нет, Михаил Воронов не был профессиональным журналистом-международником. Им сделала его военная судьба.
В Совинформбюро от Воронова не требовали ни международных обзоров, ни аналитических статей. Тем и другим занимались специалисты в области международных отношений и собственные корреспонденты за рубежом.
Но сложившаяся в годы войны антигитлеровская коалиция вызвала к жизни новый, своеобразный тип советского военного журналиста. Он должен был рассказывать народам союзных стран о событиях на советско-германском фронте.
То, о чем писали журналисты этого типа, разумеется, не предназначалось для дипломатов, конгрессменов, министров. Их читателями были рядовые американцы, французы, англичане, канадцы, словом, подписчики и покупатели Популярных газет, в которых при посредстве Советского Информбюро печатались репортажи и очерки о великой битве на Востоке.
Теперь Воронов хорошо понимал, что никогда не попал бы в Потсдам, если бы не счастливое стечение обстоятельств. Прежде всего важно было то, что он уже имел опыт общения с американскими и английскими журналистами. Побывал в Европе, судьба которой должна была решаться в Потсдаме. Даже такая второстепенная деталь, как пристрастие к фотографии, сыграла свою роль. Во всем этом Воронов теперь отдавал себе полный отчет.
Он не сомневался, что из Москвы в Берлин приедет сейчас немало специалистов-международников. Но воочию увидеть великое событие, ради которого они сюда приедут, из всей пишущей журналистской братии будет суждено только ему. Пусть урывками. Пусть частично. Но все же увидеть! Он сможет воспользоваться столь важным в журналистском деле эффектом присутствия. Командировка, которой он вначале своего разговора с Лозовским не придавал серьезного значения, от которой даже отказывался, сейчас приобретала особое значение. Воронов почти физически ощущал груз огромной ответственности, ложившейся на его плечи...
- Ну, до дипломата мне пока еще очень далеко... - тпхо сказал Воронов.
- Тогда ты, так сказать, отдельная воинская часть, подчиненная главному командованию, - пошутил Карлов. - Скажи-ка мне, дружище, о чем думает военный корреспондент, отправляясь на задание? - неожиданно спросил он.
- То есть?..
- Он думает о том, чтобы его хорошо накормили, сто граммов выдали, в приличную землянку поместили и трапспортом обеспечили. Так?
Теперь наступила очередь рассмеяться Воронову.
Когда-то он действительно говорил все это командиру своей дивизии.
- Так вот, - продолжал Карпов, - накормят тебя без моей помощи. Приличной землянкой тоже обеспечат.
А как у тебя с транспортом?
- Этот же вопрос задал мне подполковник, от которого я пришел к вам. Откуда у меня транспорт?
- Так и быть, помогу тебе по старой дружбе. Как-никак не зря мы с тобой вместе служили. Получишь "бенца" или лучше "эмку". Все-таки своя, родная.
- Спасибо, товарищ генерал... Спасибо, Василий Степанович, - горячо поблагодарил Воронов. Он благодарил генерала не только за обещание дать машину. Сказанные им слова как бы вырвались из глубины того, уже ушедшего в прошлое времени, связавшего их навечно - из тьмы подмосковных ночей, из отгремевших боев...
Наступила пауза.
- Значит, все приедут? - тихо спросил Воронов. - И Черчилль, и Трумэн, и... товарищ Сталин?!
- Поживем - увидим, Михаиле, - ответил Карпов, крепко пожимая ему руку на прощание.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЧЕРЧИЛЛЬ
Внезапно он почувствовал усталость - ощущение, которое еще месяц назад было ему чуждо. Его личный врач Чарльз Вильсон - в награду за долгие годы службы у своего знаменитого пациента он получил титул:
стал лордом Мораном - требовал, чтобы премьер-министр, прежде чем отправиться в Потсдам, непременно отдохнул.
Черчилль и сам знал, что это необходимо. Местом отдыха избрали замок Бордаберри, принадлежавший давнему другу Черчилля генералу Брутинеллю. Замок был расположен на юге Франции, почти на самой границе с Испанией, Черчилль издавна любил эти места.
Вместе с женой Клементиной, дочерью Мэри, лордом Мораном, телохранителем Томпсоном и лакеем Сойерсом, захватив с собой холсты, мольберт, кисти и краски, Черчилль поехал на юг.
Он любил живопись и, несомненно, обладал даром живописца, но не любил рисовать на родине. Английские пейзажи казались ему унылыми, его глаза жаждала буйных красок - голубых, ярко-зеленых, лазорево-синих...
Черчилль захватил с собой также и несколько стоп писчей бумаги. Но ему не писалось. Утром, собрав рисовальные принадлежности, он выходил на натуру и возвращался за час до обеда, чтобы раздеться, - обязательно раздеться, как если бы он располагался на ночь! - и хотя бы немного поспать - привычка, которой Черчилль не изменял даже в то время, когда со дня на день можно было ожидать вторжения немцев через Ла-Манш.
Накануне вылета в Берлин Черчилль, как обычно, отправился на натуру. Он шел в "сирене" - излюбленном комбинезоне, который он сам придумал и носил во все времена года, - в светлой соломенной шляпе, зажав в углу рта незажженную сигару, держа в руках мольберт и ящик с красками. Но нести эти вещи было ему сегодня непривычно трудно.