— Я немец. Я принадлежу стране и народу, которые принесли твоей Родине такие страшные несчастья.
— Гитлер их принес, фашисты!
— Спасибо, Михаил, что и ты отделяешь их от народа. Но я должен быть честным: немецкий народ в большинстве своем шел за этим проклятым Гитлером.
— Он был обманут, одурачен!
— Пусть так. Но факт остается фактом. На нас всех лежит огромная вина.
— Ты же был в концлагере!
— Да разве я говорю лично о себе, Михаил? — с горечью произнес Нойман. — Где бы я тогда ни был, не могу, не имею права отделить себя от остальных немцев. И понимаю, что мы заслуживаем жестокого наказания.
— Неверно! Такие, как ты, заслуживают только уважения. Вы боролись!
— О борьбе судят по ее исходу. Мы оказались побежденными в этой борьбе. И, следовательно, делим вину за все. Если в наказание вы захотите разделить, раздробить Германию…
«Ах, вон оно что! — хотелось воскликнуть Воронову. — Значит, клевета не прошла бесследно даже для такого человека, как Нойман!..»
— Послушай, друг, — стараясь говорить спокойно, сдержанно, произнес Воронов, — ты меня удивляешь! Когда подобные вещи говорил Вольф…
— А зоны? — прервал его Нойман.
— Что — зоны?
— Ты не видишь в разделении Германии на зоны зачатков плана разделения Германии?
— Ну, тут ничего нельзя было поделать! Решение разделить Германию на зоны оккупации было принято союзниками, еще когда шла война! Однако при чем тут разделение Германии как государства?
— Может сложиться ситуация, когда трудно будет отделить одно от другого, — печально сказал Нойман.
— Будем говорить прямо, — решительно произнес Воронов. — Планы разделения, расчленения Германии действительно были. Не у нас, а у западных союзников. Точнее — у американцев. Но мы, как я уже сказал, похоронили их. Начали это еще в Ялте, а закончили потом в Лондоне.
— А сейчас те же американцы трубят на всю Германию, что расчленить ее хотят русские. В наказание и чтобы предотвратить повторение бед, причиненных России немцами… Я знаю, что было в Ялте, верю, что товарищ Сталин был там против расчленения, но как убедить миллионы немцев, что он и теперь не изменил свою точку зрения?
— Сталина не так-то легко заставить изменить точку зрения.
— А зоны? — снова повторил Нойман. И вроде вне всякой связи с этим своим вопросом сказал: — Я видел Вольфа, Михаил.
Воронова это заинтересовало настолько, что он на какое-то время забыл весь предшествующий разговор с Нойманом.
— Ну, как он там? — поспешно спросил Воронов.
— Устроен неплохо, — ответил Нойман. — Маленькая, но удобная квартира. Неплохая зарплата. Хорошо знакомая ему работа.
— Значит, и не думает возвращаться?
— Нет, — печально покачал головой Нойман. — Пока не думает.
— Тебе бы послать его к черту!
— Вместо этого мы выпили вместе по кружке хорошего, крепкого пива. Вольф еще слишком мало пробыл на Западе, чтобы делать какие-либо серьезные выводы. Тем не менее заметил и удивляется, почему это на их заводе наймом рабочей силы, подбором инженеров и техников занимается бывший нацист. Вольф запомнил его с тех пор, как этот фашист сопровождал Гитлера, когда тот пожаловал однажды на завод, которого теперь уже не существует. Кроме того… — Нойман чуть замялся.
— Что? Договаривай, — попросил Воронов.
— Вольфу кажется, или просто мерещится, что его хозяин планирует реконструировать уцелевшее производство так, чтобы оно легко могло перейти на выпуск военной продукции. Так это или не так, судить не берусь. Сам я пробыл на Западе еще меньше, чем Вольф, но и мне показалось, что американская зона оккупации — это совсем иная страна, хотя там тоже говорят по-немецки…
— Естественно, отличие от нашей зоны есть, не может не быть! — согласился Воронов. — В западных зонах поощряется частная собственность, в том числе и крупная…
— Это азбука, Михаил. Дело не только в частной собственности. Меня тревожит не столько то, что там есть сейчас, сколько то, что будет, — тенденции! Не представляю себе единой страны с различными тенденциями развития в различных ее частях.
— Я тебя не совсем понимаю! — развел руками Воронов. — Ведь не Советский же Союз виноват в этом.
— Но, может быть, Советский Союз уступил тут Западу? Теоретически отклонил раздел Германии, а на практике. Теперь ты понимаешь, о чем я тебя спрашиваю?
— Теперь понимаю, — кивнул Воронов. — Ты боишься что подспудное чувство мести в сочетании с желанием Запада расчленить Германию приведет к тому, что мы фактически согласимся с этим?
— Да!
— Так слушай, — требовательно сказал Воронов. — я не присутствовал на Конференции. У меня нет каких-то особых источников информации из наших руководящих сфер. Но, опираясь на все то, что я знаю о советской политике в отношении Германии, на наши газеты, доклады, беседы с партийными и государственными работниками, я готов поручиться всем, что мне дорого, своим партбилетом даже, что на расчленение Германии мы не пойдем. То, что сказал Сталин, не просто утешительная для немцев фраза, а существо нашей политики по отношению к Германии. Единая, демократическая, миролюбивая — такой мы хотим ее видеть!
— Непросто будет достигнуть этого. Очень непросто… — задумчиво покачал головой Нойман и сам вернул Воронова к тому практическому делу, ради которого тот приехал в райком: — Пока я путешествовал по американской зоне, меня тут ждала докладная записка, небезынтересная для тебя. Вот, гляди.
В кипе бумаг Нойман отыскал плотный, шершавый листок — уведомление от директора трамвайного депо восточного Берлина. Он официально сообщал, что вагоновожатый Отто Реннер, 62 лет, проживающий и работающий в американской зоне оккупации, в присутствии представителя советской военной комендатуры признался, что плакат был повешен на его вагоне в депо при выходе на линию и ему, Реннеру, была обещана прибавка к жалованью, если он провезет эту фальшивку нетронутой через всю восточную зону.
— Вот негодяи! — воскликнул Воронов, прочитав уведомление и возвращая его Нойману. — Я уже почти написал статью об этом для Совинформбюро. Ждал только конца расследования. Теперь точка поставлена. Я сегодня же допишу статью и отправлю в Москву. Давайте вместе бороться за единую, демократическую Германию, используя для этого все средства, достойные коммунистов.
— Немецкие коммунисты, Михаил, борются за это достаточно энергично. Надеюсь, что решение нашего ЦК ты прочел?
— Да, в тот же день, как получил его от тебя.
— Готовим второе издание. Очень важно, чтобы все немцы осознали, какие подлинные цели ставит перед ними наша компартия, к чему призывает. Конечно, если бы мы знали, что решила по германскому вопросу Конференция, нам было бы легче…
Но этого никто пока не знал, кроме самих участников Конференции.
Открывая очередное ее заседание, Трумэн предоставил слово Бевину для доклада о решениях подготовительного заседания министров иностранных дел, состоявшегося накануне.
К удивлению глав государств, Бевин от доклада отказался, мотивируя это тем, что все вопросы, обсуждавшиеся министрами, включены в повестку дня сегодняшней встречи «Большой тройки».
— Что же, тогда перейдем к повестке дня, — сказал Трумэн. — Нам предстоит сегодня обсудить предложение США о германских репарациях, о западной границе Польши и о порядке допуска государств — бывших сателлитов Германии в Организацию Объединенных Наций. Сейчас мистер Бирнс доложит наши предложения.
— Прежде всего я хочу сказать, что американская делегация рассматривает все три названных президентом вопроса как неразрывно связанные между собой, — заявил Бирнс и посмотрел на Сталина, желая определить, какое это произвело на него впечатление.
Сталин слегка приподнял брови и положил на стол уже вынутую из коробки папиросу, забыв зажечь ее. Но не произнес ни слова.
О чем думал он, какие мысли проносились в его голове в эти короткие, до крайности напряженные мгновения? Прежде всего, вероятно, подумалось: его обманули, преднамеренно ввели в заблуждение сначала Молотова, а через Молотова и его самого.