Но Бевин опять не учел того, что он не Черчилль. Если почтенному тори американцы хоть и с трудом, но все же прощали экстравагантные выходки, то позволять нечто подобное профсоюзному выскочке они не собирались.
Пользуясь возникшим замешательством, английский министр продолжал, с каждой фразой возвышая голос:
— Кроме того, я хочу получить некоторые разъяснения. Перейдет ли вся территория, вплоть до западной Нейсе, в руки польского правительства? Есть ли здесь прямая аналогия с другими зонами оккупации? Будут ли отведены из этой зоны советские войска, когда ее примет Польша? Я встречался с поляками и выспрашивал, согласуются ли будущие их намерения с ялтинской Декларацией? Проведут ли они свободные и беспрепятственные выборы на основе тайного голосования? Будут ли допущены в Польшу иностранные корреспонденты?
— И что же вам ответили поляки? — не скрывая насмешки, спросил Сталин.
— Ну, они, конечно, дали мне заверения, что все произойдет именно так, включая свободу религии.
Всем стало ясно, что своим выступлением Бевин возвращал Конференцию назад, к уже решенным вопросам. Он и сам почувствовал, что тщетно пытается остановить поезд, приближающийся к конечной станции, что демаршем своим вызывает общее раздражение и тем самым объединяет против себя американцев и русских. Не переводя стрелки, Бевин попытался перескочить на другие рельсы, параллельные. Уже не касаясь вопроса о западной границе Польши, обратился непосредственно к Сталину относительно установления воздушной линии связи между Варшавой, Берлином и Лондоном.
— С поляками нам не удалось договориться об этом, — добавил он.
— Почему? — вроде бы участливо спросил Сталин.
— Я понял их так, — ответил Бевин, — что этот вопрос касается советского военного командования! Ведь нам придется лететь через русскую зону оккупации.
— Но вы и теперь, летая в Берлин, пересекаете русскую зону, — напомнил Сталин. — Как же иначе вы попадаете в Берлин?
— Я ставлю вопрос конкретнее, — раздраженно заявил Бевин. — Согласны ли вы с тем, чтобы мы летали до Варшавы?
— Мы согласимся на это в тот же самый день, когда нам разрешат летать в Лондон через Францию, — вызывая общий смех, ответил Сталин. И видя, как надулся при этом Бевин, примирительно пообещал: — Так или иначе я постараюсь сделать все от меня зависящее.
— Спасибо, — буркнул Бевин, сознавая, что попытка устроить себе бенефис сорвана.
— Можно, наконец, считать, что мы кончили с «польским вопросом»? — предостерегающе глядя на англичан, спросил Трумэн.
Сталин понял, что победа достигнута и сейчас будет закреплена. Тем не менее ему хотелось зафиксировать, что достигнута она единогласно. Поэтому спросил:
— Английская делегация согласна?
— Согласна, — обреченно ответил Бевин и махнул рукой.
Он понимал, что против объединенного фронта своих заокеанских коллег и русских ему не устоять, тем более что его шеф, этот бесцветный Эттли, не оказывает ни малейшей поддержки — сидит нахохлившись и молчит. А Эттли давно почувствовал, что Бевин затронул престиж американцев, которые хотят, чтобы Британия всегда покорно следовала в их фарватере. Если уж суждено английской делегации терпеть здесь одно поражение за другим, то пусть это примет на себя Бевин. Ему, Эттли, неразумно вмешиваться в обреченное дело.
…Какое-то время одиннадцатое заседание «Большой тройки» катилось вперед как бы по укатанной дороге. Относительно легко стороны пришли к согласию о допуске в ООН бывших сателлитов Германии. Таким образом, «пакет», предложенный Бирнсом, был принят целиком, хотя вопреки американским намерениям не оптом, а в розницу, и с весьма существенными поправками в пользу Советского Союза.
Но Сталин считал, что Конференция еще не достигла своей конечной цели. Эта цель — демилитаризованная, демократическая Германия. Наступила пора от общих пожеланий перейти к практическим шагам в этом направлении. Он начал с Рура.
Его предложение о создании для Рура специального Контрольного совета из представителей СССР, США, Англии и Франции не прошло: англичане заявили, что решать сейчас рурский вопрос без участия французов было бы неправильно, и высказались за передачу его на рассмотрение ранее утвержденного Совета министров, которому предстояло собраться месяц спустя в Лондоне. Сталин согласился с этим. Для него было главным то, что возникшая еще на Тегеранской конференции мысль о выделении Рура из состава Германии, опять-таки тесно связанная с идеей ее расчленения, не получила здесь дальнейшего развития. Более того, Сталин добился от Трумэна недвусмысленного заявления:
— Рурская область является частью Германии и остается частью Германии.
Без существенных трений тут же были решены или переданы на рассмотрение министров вопросы, связанные с перемещением немецкого населения из Польши и Чехословакии, о германском флоте, о требовании правительства Югославии отменить на территории Триест-Истрия итальянские фашистские законы.
Завершающим оказался вопрос о военных преступниках. Сталин настаивал, чтобы в решении Конференции главные военные преступники, подлежащие суду, были названы поименно. Эттли высказался в том смысле, что это прерогатива прокурора.
— Кроме того, — заявил он, — я, например, считаю, что Гитлер жив, а в списке, предлагаемом советской Делегацией, его имени нет.
— Гитлера, к сожалению, нет в наших руках, — пояснил Сталин и добавил под общий смех: — Я согласен однако, внести в предлагаемый список и его.
В конце концов решено было предоставить англичанам возможность переговорить с находившимся уже в Лондоне американцем Джексоном, которому предстояло возглавить международный суд над главными военными преступниками, и лишь после того окончательно решить этот в принципе согласованный вопрос.
Перед тем как закрыть одиннадцатое заседание, Трумэн спросил: может ли он сообщить все еще находящимся в Бабельсберге полякам, что вопрос о западной границе Польши решен?
Сталину хотелось ответить: «Да, конечно, если это польстит вашему тщеславию. Поляки все равно знают, кому они обязаны своей новой границей!» Но вслух он сказал всего одно слово:
— Хорошо.
Трумэн уже задним числом повторил свой вопрос в более демократичной форме:
— Кому можно поручить сделать это сообщение? Сталин пожал плечами и равнодушно ответил:
— Можно поручить министрам или послать письменное сообщение. А можно попросить президента сделать это, поскольку он возглавляет нашу Конференцию.
Трудно сказать, уловил ли Трумэн скрытое за внешним безразличием такого ответа злорадство: пусть, мол, тот самый человек, который все время был противником установления польской границы по Одеру — западной Нейсе, лично объявит о своем поражении.
Двенадцатое заседание было решено начать завтра в четыре.
Когда все уже встали, Сталин сказал:
— Завтра придется, пожалуй, собраться два раза: в три дня и в восемь вечера. Если есть желание завтра же закончить Конференцию.
«Если есть желание!» — мысленно повторил Трумэн, и перед его глазами встала готовая к отплытию «Августа».
— Да, конечно! — не скрывая своего удовлетворения, согласился он.
Охотно согласились и англичане: их тоже ждали неотложные дела в Лондоне.
Глава двадцать пятая
ДЕНЬ НАДЕЖД И СОМНЕНИЙ
Каким он был, этот знаменательный день, 1 августа 1945 года? Так ли, как и в другие дни, светило солнце? По-прежнему ли щебетали птицы в густой листве, окружавшей особняки Бабельсберга? Так ли, как и в первый день Конференции, три кольца пограничников охраняли безопасность временных обитателей этого потсдамского дачного пригорода? Опущены ли были шлагбаумы, разделявшие поселок на три сектора? Мчались ли уже с утра машины, завывали ли сирены очередной американской «свадьбы»? Можно ли было вообще по каким-либо особым признакам отличить этот день от пятнадцати предшествовавших ему?..