Пожал ему руку на прощание, он меня до дому проводил и пошел к себе.
А назавтра ни свет ни заря Петр в дверь ломится. Я еще бреюсь.
— Иван Васильевич! — кричит. — Иван Васильевич! Есть все-таки справедливость!..
— Чего кричишь, — говорю, — всю квартиру разбудишь. Семи часов еще нет.
А он шепчет таким шепотом, что за три квартала небось слышно:
— Иван Васильевич! Пришел вчера Иван. Уже на ночь глядя пришел. Говорит: «Хоть и дали мне победу, Петр, а я подумал-подумал, вот по улицам ходил... Ты ведь выиграл. Так что я знаю, менять тут уж нечего, а от меня прими поздравления!» Вот как, Иван Васильевич! А? Черт с ней, с победой с этой. Главное — все же есть справедливость! Правы вы, оказывается. А я плохо об Иване думал. Каюсь...
Радостный ушел, веселый. А главное, с верой.
Слушая рассказы Ивана Васильевича, попивая его знаменитый кофе, засиделись так поздно, что, случайно взглянув на часы, Люся вскочила как ошпаренная.
— Ох! Я погибла! Теперь мать съест меня вместо своих коржиков. Уже, наверное, объявлен всесоюзный розыск. Алик! Что делать?
— Ничего, скажешь, что была у меня, изучала рецепты кофейные, — шутил Иван Васильевич.
Попрощавшись, молодые люди бегом скатились по лестнице и выскочили на улицу. Здесь им повезло вдвойне: Александр в этот день получил свою студенческую стипендию, и, кроме того, перед домом как раз проезжало такси. Такси имело много преимуществ. Во-первых, спасало от дождя, который буйствовал на дворе, во-вторых, позволяло за десять минут добраться до Люсиного дома, где, наверное, в страшном волнении ходила из угла в угол Нина Павловна, всплескивая руками и испуская тяжкие вздохи.
Глава восьмая
РЕДАКЦИОННАЯ ЛЕТУЧКА
Редакционная летучка, как всегда, начиналась в двенадцать часов. Александр волновался. Как-никак задание у него было ответственное, он немало потрудился над своей корреспонденцией, и его интересовал результат. Корреспонденцию он сдал за день до того, накануне в редакции не был, а сейчас пришел к самой летучке и не успел узнать, какое у кого мнение. Но, в общем, он был настроен оптимистически. Оптимизм слетел с него очень быстро, как только очередь дошла до его материала. Лузгин не любил тянуть — он всегда шел прямо к цели.
— Теперь перейдем к материалу товарища Лугового «Фигаро здесь, Фигаро там». Материал все читали? Ну раз все читали, прошу высказываться.
Первым слово взял Елисеич: человек добрый по природе, он хотел придать обсуждению возможно более мягкий тон.
— Видишь ли, старик, — начал он, грызя, как обычно, грязный карандаш и поглядывая на Александра, — ты тут немного сплоховал. Ведь я тебе советовал: зайди, поговори со всеми там, взгляни, что к чему. А ты разок съездил... Маловато это, маловато. Ну, вот что он собой представляет, этот Лукавый? Или Трюфин?.. Ты понимаешь, старик, ты не корреспонденцию написал, а, как бы это выразиться, путевые заметки. Вот как тебя кто встретил, так ты каждого и описал. Даже над вахтером посмеялся, а он, может, образец на своем посту, хотя и не дюже грамотный. Глубже надо влезать, старик, глубже. Тогда тот, кто хорош, иногда плохим окажется, а плохой — хорошим. А главное, что их всех определяет, — это то, за что они борются, понимаешь, старик? Идеи их, принципы, мечты. Ну, в общем, вот это все там...
Как всегда, скомкав конец, Елисеич сел.
Юрка Соловьев, хоть и остряк, когда хотел, мог быть весьма серьезным и притом не очень стеснялся в выражениях.
— Ты, Луговой, шляпа — заявил он под неодобрительное бормотание Елисеича. — И пижон. Именно пижон! «Фигаро здесь, Фигаро там» назвал свою бодягу. Мол, Лукавый этот один вынужден все делать. А Фигаро-то ты сам и есть. Утром — здесь, днем — на фабрике, вечером — опять здесь. Тут с одним поговорил, там с другим. Взмахнул, видите ли, кисточкой, полоснул бритвочкой, влил водички — и пожалуйте, корреспонденция готова, и товарищ Луговой-Фигаро несет свой материал в редакцию в полной уверенности, что родился новый Дорошевич. А сам не понимает, что это не материал, а акробатический этюд. Все поставлено с ног на голову. Взял бездельника, лодыря и сделал из него мученика, а из Трюфина, этого честного парня, — тирана средневекового. Это уж не акробатический этюд, а иллюзионный номер...