— Боже! — роняет стоящая навытяжку седая дама. — И такое, говорите вы, называется человеком! И такое, говорите вы, имеет право на существование!
Медленно повернувшись, идет к выходу. В гневном протесте апеллируешь к судейскому трону, но там — никого. Да и какая-то странная форма у этого кресла: плавный изгиб спинки, сужающейся кверху, покатые подлокотники. Ты смотришь, смотришь, приближаясь взглядом, и вдруг узнаешь…
В темноте казалось, что подлокотников не два, а много больше: со всех сторон они больно наскакивали на тебя, словно защищая свою хозяйку. Исподтишка, но весьма ощутимо клевал выступ бормашинки. Ты не обращал внимания. Под распаленные губы попадало вдруг что-то холодное и твердое, неживое, ты отдергивался и слепо находил ртом горячее тело. Оно извивалось, замирало, прогнувшись, снова извивалось… И вдруг куда-то плавно уехало из-под тебя. Ты растерянно обмер, уперевшись во что-то дрожащими от нетерпения руками. Она прерывисто дышала внизу.
— Спинка… С ней бывает… Сама вдруг…
Стало быть, фарс? Все — фарс? Но ведь ты — живой! Ты дышишь. Второго Иннокентия Мальгинова нет, не было и не будет в бесконечной протяженности времени и пространства.
Салатное платье ровно и тонко облегает узкую спину. Сияют люстры. С высоко поднятой головой, сосредоточенно идет по широкому проходу между бордовых кресел. Спереди платье закрыто, ни единого украшения, только неправильной формы янтарь на ажурной цепочке. Сзади светлеет аккуратный вырез, проходящий чуть ниже небольшой родинки. Она идет не медленно и не быстро — спокойно. Останавливается, гибкий стан слегка откидывается — места смотрит. Повернув голову, доверчиво улыбается.
— Наши.
И все-таки… Даже Юлиан-Тимоша имеет право на существование. Даже он.
Тяжело и густо шелестит осенней листвой тутовое дерево, а под ним за вкопанным в землю столиком вырезает неуклюжие фигурки юродивый с небесными глазами. Вдруг — неосторожное движение, и острие ножниц задевает палец. Тимоша ойкает, деформированное, безбородое лицо кривится от боли.
Лаская счастливым и каким-то очень уж крупным (как во рту помещается?) языком обмусоленный леденец, с блаженной улыбочкой приближается к вакантному трону. Присматривается, примеривается, опасливо трогает уродливо-округлой в суставах белой рукой резную спинку. Неужто усядется? А почему бы и нет? Кто поручится, что это не его исконное место — раз столько людей вокруг живут и здравствуют, а Фаины с Гирькиным нет?
— Как это важно для поэта — умереть вовремя! — Длинная влажная нижняя губа прикушена острыми зубами, взгляд устремлен в море.
И вы здесь, мадам? Грациозно вскидывая копну ярко-рыжих волос, готова свидетельствовать в пользу обвинения… Как смеет она! Как все они смеют!
— Старик! — урезонивает обеспокоенно поднявшийся Башилов, но ты осаживаешь его. Хватит, теперь твой черед… Милые мои гости! Возможно, вам было лестно, что я не совсем чурбан и кое в чем разбираюсь, но кто из вас стал бы якшаться со мной, пляжным фотографом, имеющим привычку рассуждать об искусствах и философии, не будь у меня роскошной квартиры на берегу моря — квартиры, которая всегда, даже в пик сезона, к вашим услугам? Молчит, пятится — вслед за своей любовницей и за благообразным дедом-часовщиком, за тетушкой-адвокатом и ее дочерью в голубом парике…
Кто следующий? Еще одна дочь, но теперь уже твоя собственная. Привет, дитя акселерации! Ты презираешь отца, как и город, в котором живешь, — разве нет? Иного хочется тебе, качественно иного, твой же отец властен лишь над количеством — так думал он, кутая свою слепую любовь во фланелевые пеленки с психологическими кружавчиками. Чепуха! Ни о каком качественном сдвиге и не помышляешь ты, а иначе — ответь мне! — почему не распространяется твое презрение на отцовскую мошну? Вышел новый диск Энгельберта Хампердинка — не угодно ли полсотни, дабы было чем щегольнуть перед подругами?
Дочь улыбается опущенными губами. Дочь молчит.
Посвященнодействовав над плитой, несешь ковшик с благоухающим кофе в комнату — мимо безмолвствующей, с повязанной головой Натали. Еще бы! — во втором часу и очень даже нетрезвой явилась дочь. Пощечина, Злата качнулась и, ни слова не отвечая разъяренной матери, направилась обратно к двери, но ты успел повернуть ключ.