Вот пришли. Достаточно сравнить четкую структурную зоркость Р. Киреева с лирическими волнами той прозы прошлого десятилетия, о которой критики говорили: «острием внутрь», — сразу чувствуется перемена. Киреев родился в 1941 году. Люди этого опыта не застали «безоблачной» поры предвоенного детства, сразу шагнули в жестокую реальность. Никаких туманов. Никаких иллюзий. Это уже не «городские мечтатели», не знающие жизни, не мудрецы, взыскующие сразу ее «последнего смысла». Тут нет ни лирической исповедальности, ни духовных абстракций… Прагматики, практики, трезвые реалисты.
Новые люди пришли. Рассеивается лирический туман. Руслан Киреев — из этого нового поколения. Трезвое и четкое всматривание в реальность. В ее социальную структуру. В ее детальную поверхность… не в «плоть», а именно в систему деталей… Этою зоркостью Р. Киреев, пожалуй, похож на своего героя Станислава Рябова. Тот ведь — как боксер, ни на секунду не спускающий с противника прицельных глаз. И не то что просто отмечал бы, на ком, скажем, малиновый джемпер, а на ком стеганый халатик, — нет, у него не просто фактурная цепкость взгляда, но как бы мгновенный замер престижа. Уровень амбиций. Модерность интерьера… торшер, кресла, журнальный столик яйцевидной формы. Дубленка. Мохеровая шапочка с немыслимым козырьком… И эта тяжеловатая зоркость, эта сухая точность — невольная полемика с той пышной, поэтичной, насквозь метафоризованной, насквозь, так сказать, «духовной», насквозь условной прозой, сочащейся безудержными эмоциями и мучающейся «неразрешимыми» всеобщими проблемами, — той прозой, которую критики называют «мифологичной». А Киреев реалист, причем жесткий, видящий мир предметно. Артистизм, «душа» и прочие мелехлюндии из арсенала искусств персонифицированы у него в этом романе в фигуре неряшливого художника, который приходится Станиславу Рябову родным братом: борода, «хемингуэевский» свитер, туманные разговоры про тайны искусства, конфетные обертки на полу грязной квартиры — душа рыхлая, неопределенная, ненадежная… А ты для него, конечно же, филистер. Бюргер. Обыватель всех времен и народов. «Работа, дом, режим… Красивая жена. Дети… Дубленка жене… Замшевые сапожки со шнуровкой — вторых таких нет в городе». Он — мечтатель, художник. А ты — реалист…
Впрочем, и в традиционные реалисты Р. Киреева тоже не вдруг запишешь. В письме Киреева нет той плотной последовательной психологической развертки действия, вся сила и прелесть которой — во влюбленном рассматривании реальности как таковой. Киреев словно боится вязкой власти эмпирики, он дробит и перемешивает подробности; при своей лактионовской зоркости он решительно отказывается прописывать средние планы и дает мозаику реальных деталей, которую можно было бы назвать сюрреалистической, если бы она передавала фантастическое понимание мира. Но Киреев понимает мир реально; его перемежающиеся куски, взятые из разных сюжетных линий, иные читатели называют «лапшой», причем беззлобно; дескать, можно и так. Я, честно сказать, не большой любитель головоломок и кое-где разгадывал киреевские «перебивки» не без нетерпения; сама по себе эта манера не кажется мне достижением, как не кажется и препятствием. Сохранит ее писатель — ладно, откажется от нее — тоже ладно; суть не в манере, а в реальности художественного мышления. Оно у Киреева реально, и поэтому я спокойно принимаю его небесспорную манеру. Дело в том, что под композиционными киреевскими головоломками лежит железная и трезвая логика: «поток сознания» героя вихрится и рвется неожиданными скачками, и объяснений никаких, но вы уже уловили, что тут прочерчены три-четыре реальные сюжетные борозды, и игла никуда деться не может, хотя в эти бороздки попадает вроде бы «произвольно». И если мы, скажем, знаем, что Станислав Рябов только что вернулся из туристской поездки, где познакомился с девушкой, и теперь хочет съездить к ней в Жаброво; а кроме того, он женат; у него родители; у него, как мы уже знаем, брат-художник; у него пиковая (впрочем, нет, пикантная) ситуация на службе в институте; если все это мы держим в памяти, то, плывя в потоке «непредсказуемых ассоциаций», мы почти везде легко (ну, за редкими исключениями, когда эти ребусы утомительны) разгадываем, какая реплика относится к Жаброву, какая деталь — к отцу, похожему на дряхлеющего льва диктору местного радио, какая — к строгой, измотанной делами матери, директору местной фабрики; что́ всплыло из детства, а что относится к нынешней служебной интриге… Любопытно все-таки: оставаясь трезвейшим реалистом, Руслан Киреев не хочет писать «маслом»; влюбленный контакт с «поверхностями» претит ему не менее, чем прекраснодушные парения братца-художника.