Это был миниатюрный молодой человек с маленькими усиками, шапкой черных растрепанных кудрей и глазами, полными безмерного трагизма. В руке он держал тарелку, словно просил в нее милостыню. Кудрявый чуб упал на бровь, лицо окаменело, а глаза уставились в пустоту.
— Да что же это такое, а?.. — спросил Ричард, развернулся и, пошатнувшись, вышел вон.
Свинья помолчал и смущенно потер глазик, скосив другой на Мазу.
— Ричард сейчас о Барабанове и слышать не может, — сказал Витька. — Свинья-то учудил, из ботаники-то давай параллели проводить и говорит про Ричарда, что тот является мужским заростком...
— Так оно и было, — авторитетно согласился Свинья.— Еще было мною сказано, что он — настоящий, но маленький мужчина. Ричард-то лыко в строку, да к ножу. Еле я ноги унес. И остальные части тела.
— А как Николай Марков? — спросил Маза.
— Николай Марков?.. — Барабанов почесал гриву. — Николай Марков пишет поэму. Называется «Песнь о Свинье». Рассматривает разнообразные аспекты моей деградации. Всюду ходит в пиджаке на голое тело. Надысь опять же Пальцев отлавливает его и вопрос ему в лоб: «А почему это вы, Николай, так одеваетесь?»
— А он что? — спросил Маза.
— А Николай Марков в ответ: «Потому что я молодежь». Пальцев-то ничего не отразил. С Пальцевым-то беда. Внуков с ним в конфронтацию вступил, даром что тот ему ни сват ни брат. Намедни сидим мы в лабе, букеты определяем. Пальцев подобно мыши в справочник зарылся, листал, да сопел, да палец слюнявил, пыхтел чего-то, за голову хватался. Внуков наблюдал-наблюдал да не выдержал, рукой на него махнул да говорит: «Ничего не соображает!»
- Факт, ничего не соображает, — согласился Маза.
— Да что ж такое-то!.. — неожиданно закричал Витька.— Что ж ты творишь-то, свинья проклятая!..
- Я нечаянно, — быстро сказал Свинья, отодвигая Витьке его кружку, из которой кусочничал. — И вообще, Витька... Если бы у меня были такие же мерзкие рыбьи глазки, я бы ни за какие коврижки их так не выпучивал...
— Пр-р-роклятая свинья!.. — зарычал обомлевший Витька.
— Да ладно, Витька, — перебивая Пузана, примирительно сказал Маза, ибо знал, что иначе Свинья и Пузан моментально скатятся на неразрешимую, как квадратура круга, проблему: кто из них двоих является дураком. — Чего ты раскипятился... Реагируешь подобно больному психической болезнью...
— Какой еще болезнью? — спросил злой Витька.
— Манией ничтожества.
- Вот ты какой, Маза, на поверку-то! — торжественно объявил Витька и разочарованно закряхтел: — Э-эх-хе-хе!.
Маза и хортобионты
Я сижу около догорающего костра. Подо мной — полено, у ног — груда черных головней в белом воротнике пепла, где вяло зажигаются и гаснут рубиновые огни. Вокруг меня высокая луговая трава, в которой стрекочут хортобионты.
Хортобионтами называются обитатели этих самых луговых трав. Внуков целые сутки отлавливал их, каждые три часа проверяя ловушки, и рассовывал по пузатым бутылкам темного стекла, которые прозваны морилками. За эти сутки он ужасно устал и, едва пробило полночь, убежал есть и спать. А я остался.
В гости к Внукову я собрался, только когда день уже иссяк и все тонуло в синеве. С холма, откуда я спускался, было видно, как из рощи и кустов на берегу от воды подымается туман. Далеко впереди светлел хребет плотины, заросший желтой травой с розовыми разводьями клевера. У подножия его торчала изгородь, чтобы, видимо, не пробрались шпионы. От моих ног до плотины вся долина шевелилась, переливалась в сумерках, а в небе, как удар подковы, засветился белый, теплый месяц. За водохраном черными зубцами стоял лес. Мне было весело и жутковато.
Когда я один, я отчетливо понимаю, что занимаюсь чепухой, смеюсь над ерундой, несу чушь и вообще дурак. А с недоумками все это куда-то пропадает. Я ничего не могу поделать, но с ними мне так радостно, что я не помню ни о том, что Хвостик меня не любит, ни о том, что чертов роман не пишется. Когда я с ними, все это представляется мне такой мелочью, которую можно поправить одним движением пальца. И после этого еще долго мое отчаянье и тоска не могут вытеснить из меня легкой грусти и сожаленья, словно я оказался глубоко в своем будущем, откуда на мой сегодняшний день можно смотреть только так.
Внуков похож на старика — весь в каких-то морщинах, глаза хитрые, сутулится, говорит глухо да все кряхтит да хехекает. Убегая, он сунул мне листочек, где было стихотворение, написанное им за прошедшую ночь. Я достаю его, поворачиваю к костру и с трудом разбираю черные буквы на багровой бумаге:
Приемник ловит мегагерцы невидимых станций. Я верую, что где-то люди не спят, Хотя нелепо думать об этом, Имея возможность обрести пресловутый покой. Наличие странных гипотез рождает Ночных чудовищ леса, Тревожно шумящих в кустах. Луны не видно, — несомненно, она съедена. Звезды абсурдно неизменны, И лишь на одной заметно движение: Подобно двум крестам, шевеление жизни. Конечно, там кто-то умер И силится дать знать об этом Иным мирам. Больше нет никого. Хортобионты мягкими тенями Ползают вокруг меня И поют свои нескладные песни. Ветви бересклета волнующе шепчут мне: «Са-а-адри, мана-а-адри...» Часы исчезли, Ведь будильник нельзя разыскать на лугу. В таких случаях силы Травяной Империи Способны играть со мной злые шутки — Мне недоступно время. Я нащупываю ногой хвоинку И бросаю ее в недра костра — Он удовлетворен переменой в моем настроении... Мир, устав ждать моего сна, не выдерживает И приоткрывает завесу над своими тайнами. Чу! Слышен скрип его оси, Видны все трещины в хрустальной тверди — Не все прекрасно в темноте! Но время на моей стороне — Оно движется.Да-а, брат Внуков...
Вот сижу я здесь один и рад этому одиночеству. Нежный лепесток яркого света уполз на другую сторону земного шара, и я оказался напротив звезд, напротив мироздания, центром которого Хвостик не является. Жуткая перспектива ледяных тысячелетий помрачает рассудок. Я вижу исполинские зубчатые колеса Вселенной и медленно вращающиеся шестерни галактик...
Схожу с ума, факт. То ли крыша поехала, то ли глюки. Институт — научно-исследовательский, географический пункт — конкретный, время — московское, а я очутился посреди странной полночной жизни. Кто-то огромный, как слон, ползает в лесу, шевелится, дышит, да башкой трясет, да кустами трещит, да длинными ручищами за верхушки сосен — цап. А в долине по серебристой траве стремительно носятся тени полупрозрачного свойства. На лугу, слепо блестя стеклами, стоит наша банька с биостанции. Луна переливается, словно новогодняя игрушка, то истаивая до месяца, то расплываясь диском. По шоссе быстро идут два шпиона — воротники подняты, шляпы надвинуты на черные очки, за ручки, подобно кастрюле, несут большую мину, которая громко тикает. В ярко-синем небе медленно и очень высоко проплывает, как рыба, троллейбус со светящимися окнами и грациозно размахивающими усами на крыше. Ай-яй-яй, беда со мною!..