— Ну, да... — соглашаюсь, подумав.
- Вот тут я тебе травы выписала, по латыни и просторечные названия,— говорит Танька, доставая какую-то бумажку. — Со своими дураками собери их для экстракта. Если засомневаешься — посмотри по определителю или сходи к Пальцеву. Все?
— Все, — киваю я. — Вот и ЛЭП.
Танька улыбается мне, делает ручкой и разворачивается. Отойдя немного, она вдруг прыгает вверх, превращается в птицу и над дорогой улетает обратно к биостанции, громко хлопая крыльями.
Я перебираюсь через лужу в канаве, через бурьян и иду по петляющему между опор ЛЭП проселку. Надо мной висят стрекочущие провода. Проселок задавлен лениво выбирающимися из земли сизыми валунами в рыжем меху, стиснут лесом и задушен ма-линником. Над дикой рожью и гречихой между камней воздух тихо трепещет. Вышки ЛЭП, качаясь, шагают мне навстречу, перешагивают меня и уходят назад. Мне кажется, что что-то не так. Я задираю голову и в ослепительно синем небе вижу белую луну и слабое мерцание звезд, словно зеркало на дне реки. Тающие огни усыпали все небо. Мне опять становится жутковато.
Поднимаюсь на пригорок и вижу Тимофея Улыбку, который сидит на бетонном башмаке опоры. Заметив меня, он начинает ухмыляться. Я не спеша подхожу и, согнав шмеля, усаживаюсь напротив него На торчащий из травы изгиб огромной автомобильной покрышки.
- Так, значит, из городу приехал?.. — осведомляется Тимофей.
Премерзкая, скажу я вам, у него улыбка.
— Ага, — говорю.
— И как там?
— Нормально, — осторожно отвечаю.
— И значит, как приехал, так Кондея моего и обозвал, да?
Он поднимает ладонь, и я вижу под ней пса с высунутым языком. Я сбит с толку и молчу.
— А троллейбус не ты приваживаешь? — проницательно смотрит на меня Тимофей.
— Какой троллейбус?.. — нервничаю я.
— Да ты не ври, не ври, землячок, — ласково так, сволочь, убеждает. — Я же все равно косточки твои обсосу. Уйду на кудыкину гору за семь тропинок три притопочки, сяду на кол и обсосу. Так что давай говори, а то в валета превращу...
— Да не знаю я про ваш троллейбус!.. — воплю я в ужасе.
— Не знаешь?!. — орет Тимофей, вскинувшись, но тотчас съеживается, только улыбка его проклятая еще шире расползается. — Ну, ладушки, ладушки... Только вот на мухоморе-то зубки человеческие отпечатались... Понял, землячок? Ты учти это, бойся...
— Чего мне бояться?.. — трясясь от страха, протестую я.
Тимофей еще раздвигает улыбку, и я вижу, что она уже стала шире лица — губы висят в воздухе по обе стороны головы.
Волосы колыхаются на моем затылке.
— А кто Утопленника надумал хватать? Лето настало, человек утомился на дне жить, вышел на солнышке полежать, а его давай за руки — за ноги В «скорую помощь»! Живого-то утопленника — и в морг!..— Тут я дар речи теряю, а Тимофей все говорит, да расплывается, да глазками хитрыми светит. — Ты строй ангелочка-то, строй... Все равно никуда не киешься, ноженьки-то — ап! — мертвенькие!..
Я роняю взгляд на колени и вправду чувствую, что ноги немеют.
— Я тебя, сердынько, еще до кукушкина плача съем. Не увидишь ты, как придут за тобою девять нолчьих голов на крысиных хвостах, не услышишь, перышко ты мое, как воробышки завоют!.. — Он вдруг резко наклоняется ко мне, приближаясь сразу на полтора метра, а я подпрыгиваю, окатываясь ледяным потом. — А кто на Бабкином лугу микрорайон построил?..— хрипит он. Улыбка у него уже, наверное, метр от края до края и все растет, растет... — Мы и глазом моргнуть не успели, а там уже котлованы и краны, а?.. Это на Бабкином-то лугу, на зенице ока?..
- Да отстаньте вы от меня! — не выдержав, воплю я. — Чего ко мне привязались?.. Не знаю я ничего!.. Сам-то кто такой?!.
- А сторож я, — улыбаясь, вдруг тихо и добродушно поясняет Тимофей.— Биостанцию вот сторожу, баню, чтоб не бродила, дорогу, лес вот, реку, чтобы не виляла, плотину, чтобы злые люди не заминировали, водохран... Да все сторожу, мир сторожу, небо, звезды, космос!.. Я же здесь не к вам, дуракам, приставлен, а к Великой Дыре за Багаряком, из которой время течет...
- Какое время?.. — совсем опешиваю я.
— Ну, землячок, как это — какое? Нормальное... Сугубо Человечее. Ведь только человек его ощущает, а природа-то вечна, ей что минута, что миллион лет... Вот у нас, на Земле, источник времени здесь. А я караулю, чтобы не уперли.
— А я тут причем?! — вою я, хватаясь за башку. Мне понятно все, кроме одного — каким образом я тут замешан?!
— А тебя я сожру!! — звериным голосом рычит Тимофей и бросается на меня. Пасть его распахивается по всей своей неимоверной ширине, и две сотни зубов сверкают на солнце.
Я каким-то образом оказываюсь уже в кусте малины. Пока Тимофей перелезает покрышку, я кидаюсь прочь по заросшим гречихой рытвинам и рассохшимся пням. Тимофей необычайно ловко и быстро карабкается за мной, качая своей улыбкой, как самолет крыльями, и над улыбкой желтым светом пылают два его глаза.
Я долетаю до опушки и чешу дальше, не чуя от страха ног под собою. Тимофей своей улыбкой врезается в лес и ворочается позади, не в силах продраться двухметровыми губами между деревьев.
— Ну, землячок!.. — кричит он. — Жди своего, коли ушел!.. Повезло тебе, что мне доброта моя жрать тебя не позволяет!..
А я бегу, бегу, бегу, да по лесу, по лесу, по лесу, да по лугу, по лугу, по лугу, да вниз с холма по пальцевским грядкам с опытными посевами, да через забор на биостанцию.
Злобные недоумки
С утра по распоряжению Пальцева все пошли строить теплицу, а Маза решил собирать травы из полученного списка. Сначала он попытался уговорить Барабанова пойти с ним. «Ага, — сказал Толстая Грязная Свинья, — сейчас все свои важные дела брошу и пойду с тобой ерундой заниматься, а ямы будет рыть Александр Сергеевич Пушкин». Тогда Маза забрал массивный том «Определителя высших растений», принадлежащий Николаю Маркову, и отправился один.
Он вышел на луг, по которому гулял ромашковый бриз, сел на склоне берега и открыл талмуд. На титульном листе справочника, где значился коллектив соиздателей из шести академиков и восемнадцати професоров, рукою Свиньи было написано: «Николаю Маркову в знак благодарности за помощь при написании этой книги от автора». Маза нашел по оглавлению «плантаго майер», необходимый в зелье для крепости любви в странствиях, скитаниях, паломничествах и поисках истины, и углубился в созерцание.
- Здравствуй,— услышал он через некоторое время над собой и, подняв голову, увидел Бобриску.
Это было прелестное кудрявое существо с глазами полными покоя и веры в человека. Оно было столь непорочно и чисто, что в его присутствии даже белый медведь мог почувствовать себя бурым. Солнечный свет вокруг него тихо трепетал от нежности и умиления. Звали Бобриску Ирочкой Бобровской.
— Зачем у тебя определитель? — спросила Бобриска. — Это ничего, что я вмешиваюсь?..
— Ничего, — сказал Маза. — Мне надо найти эти растения.
— А почему твои друзья тебе не помогают?
— Не друзья они мне, — мрачно сказал Маза, — а ренегаты.
— Хочешь, я тебе помогу? — предложила Бобриска.
И до обеда они добросовестно ползали в чаще трав среди хортобионтов по всему лугу, от дальней сосновой опушки до блещущей реки, а над их головами вращался сумасшедше-синий небосвод, да с каждым часом со всех сторон все сильнее стискивало чудовищное давление зноя.