От входа послышались какие-то невнятные крики.
Три солдата-таджика и сержант-узбек с топотом бежали по коридору. Они несли носилки. На них лежал Шукуров. Он стонал, глаза были закрыты. Развороченное правое бедро было схвачено жгутом чуть выше белизны проглядывающей кости.
– Куда его? – крикнул сержант. – Скорей! Умирает!
– Ставьте сюда! – Вера махнула рукой. – Быстро на каталку! Помоги!
Солдаты поставили носилки, Плетнев помог переложить.
– Рустам! – позвал он.
Рустам открыл глаза и заговорил, глотая слова:
– Саня, блин! Вы только уехали, там такое месилово!.. Роту десантников нам на помощь!..
Медсестра торопливо орудовала ножницами, разрезая мокрую от крови штанину. Вера взяла его за руку, обеспокоенно заглянула в лицо.
– И не предупредили их, что мы в афганской!.. Как увидели, так с перепугу и… ПХД вдребезги, шесть трупов… – Он забормотал что-то по-таджикски.
– Мне вон ногу… Козлы!.. Минут двадцать рубились!.. – И снова по-таджикски, заговариваясь.
– Быстрей! – крикнула Вера санитарам. Резко повернулась к Плетневу. – Все, прощай! Я утром в Москву улетаю!
– Прощай, – ответил он. – Прощай!..
Дверь операционной закрылась.
Солдат хлюпал носом и размазывал слезы по лицу грязной ладонью. Плетнев узнал в нем одного из тех, кого Шукуров недавно грозил расстрелять, а потом побить палками.
– Довоевались, – скрипуче сказал Ромашов. – Сопли утри, жив будет твой командир! – и скомандовал Плетневу: – Пошли!
Разбор аппаратуры
Но они увиделись еще однажды. Шестерых бойцов из группы нарядили сопровождать колонну санитарных грузовиков от госпиталя в аэропорт Кабула.
Плетнев и Аникин, держа оружие наготове, настороженно поглядывали по сторонам с брони первого БТРа. Город был по-прежнему помрачен страхом. Не как вчера, конечно. Уже можно было увидеть прохожих… но все-таки это был совсем не тот Кабул, к которому Плетнев привык.
За БТРом следовало пять грузовиков. В кузовах сидели легкораненые. Тяжелораненые ехали в четырех санитарных УАЗах-“буханках”.
Замыкали колонну еще два БТРа с вооруженными бойцами.
Дорога была разбитой. Машины едва ползли.
Так или иначе, через час выбрались наконец на летное поле.
АН-12 стоял с опущенной аппарелью.
Грузовики подъезжали по очереди. Санитары помогали раненым спуститься. В пустом кузове оставались только заскорузлые бинты и комки окровавленной ваты. К аппарели подваливал следующий…
Потом пошли “буханки”.
Вера сидела в третьей по счету.
Санитары вносили в самолет носилки с ранеными.
Когда дело дошло до третьей машины, Плетнев заглянул в уже раскрытые задние двери.
– Живы?
– Живее всех живых, бляха-муха! – сказал Голубков.
– Твоими молитвами… – слабо отозвался Епишев.
Большаков был в сознании. Но он и вовсе только неслышно пошевелил губами и едва заметно улыбнулся.
– Тогда выползайте, – сказал Плетнев, уступая место подоспевшим солдатам-санитарам.
Большаков снова закрыл глаза. Голова его безвольно каталась по изголовью.
– Аккуратно несем! – прикрикнула Вера.
Сама она помогла раненому в ногу солдату “мусульманского” выбраться из машины, подала костыли и, поддерживая его, пошла за солдатами, шагавшими по аппарели.
– Вот так, – повторяла Вера на каждый новый его шаг. – Вот так!..
– Пособи-ка! – позвал Голубков, держась за больное плечо и прилаживаясь к ступеньке.
Плетнев пособил. Голубков морщился и крякал. Они неспешно двинулись за Верой.
В огромном брюхе самолета уже стояло много носилок. Легкораненые устроились на боковых скамьях. Между ними и носилками оставался довольно узкий проход.
Задняя часть салона была вдобавок заставлена разноцветными коробками. “Sharp”, “Panasonic”, “Sony”, “Thomson”… Плетнев присмотрелся. Ну да. Магнитофоны… телевизоры… видеомагнитофоны…
Солдаты с носилками впереди них стояли, озираясь и не зная, куда их поставить.
На скамье справа расположились два совершенно незнакомых человека в штатском с гладкими, чисто выбритыми лицами.
– Операции такого масштаба требуют серьезной подготовки, – негромко толковал один.
Второй махнул рукой.
– О чем говорить! Я тебе больше скажу: это чистой воды головотяпство!..
– Чьи коробки? – спросила Вера.
Махавший рукой поднял на нее удивленный взгляд.
– А что?
– Уберите!
– Куда?
– Не знаю, куда! – возмущенно сказала она. – Вы видите, раненых негде размещать!
– Да куда же я их дену, красавица? – ухмыляясь, поинтересовался этот тип.
– Постой-ка здесь, – сказал Плетнев Голубкову. – Не упадешь?
– Это ваше дело! – крикнула Вера. – Освободите салон!
Плетнев протиснулся к ним.
– Кому что здесь неясно?
– Носилки можно и в проход поставить! – сообщил ближайший к нему.
– Я сейчас не носилки, а все твое барахло тебе в проход засуну!
Высказав это обещание, Плетнев пнул одну из коробок. Из нее послышался веселый звон.
Штатский вскочил с криком:
– Вы с ума сошли!
– Ну что ты! Ты не видел, как я с ума схожу! Витек, помоги!..
Аникин, появившийся в салоне, моментально оценив ситуацию, схватил короб с телевизором и швырнул его в боковую дверь. Последовавший громкий хлопок являлся, очевидно, звуком взорвавшегося кинескопа.
Коробки так и мелькали, вылетая на бетонную полосу. Судя по жизнерадостному выражению лица Аникина, занятие пришлось ему по душе.
– Ах, бляха-муха! – подбадривал Голубков. – Пеле! Гарринча!
Оба как будто и впрямь сошли с ума. В принципе, можно было, наверное, и коробки эти уместить в самолете. Но Плетнев безжалостно швырял их на бетон, и каждый всплеск ярости освобождал что-то в душе. Каким-то целительным, что ли, это занятие оказалось…
Он пульнул последнюю и остановился, тяжело дыша. Ему хотелось потрясти головой. Поднес ладонь и жестко провел по лицу. Окружающее быстро выплывало из багрово-сиреневого тумана.
– Вы еще пожалеете! – закричал один из штатских.
Аникин оглянулся. Обвел взглядом салон. Раненые смотрели на них испуганно.
– Смотри, как бы прямо сейчас этого не случилось, – буркнул Аникин невпопад, но угрожающе, и пошел к выходу.
Двигатели уже выли, набирая обороты.
– Спасибо, – скованно сказала Вера. – До свидания!..
Рев авиационных турбин глушил ее голос – он казался тонким и плоским как бумага.
Ему стало ее ужасно жалко. Но он не знал ни того, как эту жалость проявить, ни даже того, хочет ли она его жалости.
– Да не за что, – с досадой ответил Плетнев. – До свидания.
Наверное, ему нужно было сказать все как есть. Что он любит ее. И что ему жаль с ней расставаться. И что он найдет ее, когда вернется в Москву. И что он не виноват в том, что случилось… Точнее, он тоже виноват, но… но кто же знал, что так получится?.. Он виноват, но… но ведь у них работа такая… Поняла бы она его или нет?..
Плетнев сунул руку в карман. Нащупал холодный кусочек металла. Он его как-то успокаивал… В общем, вместо того чтобы сказать что-нибудь связное, нервно крутил в пальцах пулю и хмурился. И не знал, что сказать. И потом: что если Вера посмотрит на него, как… ну, как смотрела в этом проклятом Тадж-Беке!
– Что это?
– Где? А, это… неважно. Ерунда, – сунул пулю обратно в карман и резко сказал: – Ладно, до свидания!
И не оглядываясь пошел к выходу.
Аппарель поднялась. Самолет начал рулежку.
Новый год
У Ивана Ивановича, державшего в руках винтовку Амина, было очень торжественное лицо.
Что касается резидента Мосякова, то у него лицо было не торжественное, а торжествующее.
Резидент взял винтовку и как следует ее рассмотрел. Приложился, целя в окно. Отнял от плеча, снова рассмотрел и опять приложился, сощурив глаз.
– Восемь прицелов, говоришь?
– Так точно, – гордо ответил Иван Иванович. – Дальность боя два километра.
Резидент опустил винтовку и с сомнением посмотрел на Ивана Ивановича.