Все еще качая головой, Кира взяла протянутую сумку, машинально заглянула.
– Ого, какой автотранспорт! Ну, Лешка будет рад до полусмерти! – Потом снова посмотрела на него и сказала: – Нет, ну какие сволочи!.. А то хочешь, поехали вместе. Новый год все-таки… И собака вон скучает.
Портос, сидевший перед Бронниковым и с широченной улыбкой евший его чернющими своими глазами, вскочил и снова принялся призывно скулить – мол, что там, в самом деле! поехали! а то и вовсе оставайся!..
– Нет, нет. – Бронников потрепал его за уши. – Ты знаешь, я уже обещал в… ну, в одно место обещал.
Ничего он никому не обещал, и идти ему было некуда – опять же по той причине, что, пока не залижешь раны, никого и видеть не хочется. Но была у него припасена бутылка коньяку, пакет маслин из Елисеевского и еще кое-что по мелочи, и собирался он провести эту ночь тихо, в одиночестве… Конечно, на дачу хорошо поехать. Завтра бы с Лешкой на санках в лес!.. Но он знал, что будет чувствовать себя неловко из-за присутствия тестя с тещей… то есть бывших тестя с тещей. Они симпатичные люди, спору нет, но все-таки… Опять же, расспросы какие-нибудь вежливые начнутся, а ответить нечем… нет, не хотелось.
– Ладно, пойду… Позднего ребенка за меня поцелуй.
На этот счет у них что-то вроде игры было, оставшейся с той поры, когда долго не получалось и Бронников успокаивал себя и ее тем, что, дескать, если будет у них поздний ребенок, так это еще лучше, поздние дети – они чаще всего гении, так что ничего страшного… Так и осталось на языке: а где поздний ребенок?.. Поздний ребенок у бабушки… Надо позднему ребенку ботинки покупать…
– Поцелую позднего ребенка, – кивнула Кира и, когда он перешагнул порог, вздохнула, глядя ему в спину.
Не оборачиваясь, Бронников нажал кнопку. Лифт загудел и поехал, и тут же он услышал хлопок – это закрылась дверь…
С неба сыпался мягкий снег. Если задрать голову, мстилось плавное вращение белых полотнищ, укутывавших город с самого верха – с крыш и верхушек деревьев. Прохожие поспешно обтекали его, спеша навстречу, оставляя память по себе в виде струйки перегара, медленно тающего во влажном воздухе. Какой-то нетрезвый деятель в шапке набекрень и выбившемся из-под воротника пальто мохеровом шарфе задел елкой и чертыхнулся, мерзавец, вместо того чтобы извиниться… Время текло к шести, и уже слышалось легкое дребезжание Вселенной, которое, понемногу усиливаясь, должно было скоро разразиться звоном курантов, восторгом, радостью!..
Нет, не зря все-таки Новый год считается каким-то волшебным праздником!.. Значит, маслины из Елисеевского… коньяк… селедка есть… картошки сварить… но главным было совсем другое.
Ольга говорила, он помнил, что дядька Трофим с начала Гражданской войны бился в рядах “Червонного казачества” – “Червонное казацтво”, так она говорила. И что командовал этим славным казачеством некто Примаков.
А вчера он, неспешно дочитывая документы из второго выпуска “Бюллетеня прессы Среднего Востока”, добрался до послесловия. Оно начиналось таким абзацем: “Одно из двух наших предположений, и именно худшее, о том, что политическая капитуляция Амануллы повлечет за собой полную капитуляцию падишаха – оправдалось. Телеграммы Рейтера принесли нам весть о том, что Аманулла отрекся от престола в пользу своего брата Иноятуллы…”
Послесловие было подписано так: Андрей Червонный.
И теперь шагая к метро и невидяще скользя взглядом по предпраздничной толпе, он все пытался связать несколько важных обстоятельств. Автор – Червонный. Трофим был казак – “червонный”… Командир его Примаков был казак – “червонный”… Трофим служил в Ташкенте. Значит, не исключено, что и в Ташкенте его командиром был этот неведомый “червонный” Примаков… Трофим погиб за рекой, за Аму-дарьей (кстати говоря, именно в тех местах, куда третьего дня вошли Советские войска). Так не Примаков ли его туда водил? И тогда, если уж на то пошло, вот это имя – Андрей Червонный – не псевдоним ли это самого Примакова?..
Он поежился, отгоняя от себя слишком уж фантастичные предположения, поднял воротник и прибавил шагу, размышляя, как бы ему это все уточнить?..
И уже несколько минут спустя, невидяще глядя в трепещущее стекло метровагона, за которым с грохотом пролетали белые блямбы фонарей, чувствовал острый озноб, явственно погружаясь в толщу времени – в толщу времени такого густого и плотного, что впору было им захлебнуться, пропасть, не вынырнуть обратно!.. Вагон дрожал и ухал, и летел, и мчался, оставляя за собой не пространство, а время… да, время! Оно не исчезало; оно кристаллизовалось, выпадало из расплава сиюминутной жизни, медленно оседало, слоилось, тонкими пластами накрывало более ранние пласты, под которыми лежали еще более ранние, а под ними – еще… Время можно было расщеплять, будто пластину слюды… внимательно вглядываться, напряженно рассматривать… и все же не понимать – какое оно? Белое? Черное? Синее? Красное? Желтое? Время истории имело странный цвет, время истории рядилось в обманные цвета побежалости – в те неуловимые, ускользающие, переменчивые цвета, которыми играет поверхность остывающего металла…
* * *
– Он умер лет сто назад! – сказал в самое ухо чей-то глуховатый голос.
Бронников открыл глаза и некоторое время растерянно смотрел на рыжее пятно с хвостом и лапами.
МОСКВА, 4 ЯНВАРЯ 1980 г.
Реальность медленно выплыла к нему, и он понял, что видит всего лишь коврик на полу, частично освещенный солнцем из окна. И в который уже раз подумал: вот почему сто лет! Вот что имел в виду Криницын! Он, Бронников, проживет свою жизнь и умрет, а потом пройдет еще сто лет, и только тогда почти неслышная речь Ольги Сергеевны достигнет чьего-нибудь слуха! Только тогда его книгу можно будет напечатать!.. Но для этого ее сначала нужно написать!
Он неслышно застонал, потянулся, до хруста напрягая залежавшиеся за ночь суставы.
И вдруг услышал телефонный звонок, настойчиво задребезжавший за дверью. Трель… еще одна… еще!..
Бронников поднял голову и взглянул на часы. Время едва перевалило за половину девятого.
В коридоре послышались звуки мышиной побежки.
– Алло!
Выслушав, Алевтина Петровна пробормотала какой-то незначительный ответ и тут же робко постучала в дверь.
– Герман Алексеевич! Это вас!
“Господи! С Лешкой что-то!” – ужаснулся Бронников, сметая одеяло и хватаясь за халат.
– Иду! иду!
Запахивая полы, он торопливо вышел в коридор. Алевтина Петровна, протягивая трубку, сделала страшные глаза и сказала шепотом и со значением:
– Женщина какая-то!
– Спасибо… Алло!
– Герман Алексеевич? Минуточку, я вас соединяю с Василием Дмитричем…
Затем что-то пикнуло, хрупнуло, крякнуло, и через несколько секунд басовитый бодрый голос пророкотал в самое ухо:
– Герман Алексеевич? Доброе утро! Кувшинников беспокоит.
– Утро добрым не бывает, – хмуро ответил Бронников. – Здравствуйте.
– Ну, зачем уж вы так сразу! – хохотнул собеседник. – Не бывает! Еще как бывает! Если с вечера не усердствовать, то ведь еще какое доброе!..
“Вот скотина!” – бессильно подумал Бронников и с легким остервенением оборвал:
– Простите, чем могу, так сказать, служить?
– Гм!.. – Кувшинников солидно откашлялся. – Мне, Герман Алексеевич, служить не надо. Мы с вами Родине должны служить. Всеми своими перьями. И всей, если можно так выразиться, душой… Вы о последних событиях слышали?
– О каких именно? – насторожился он.
– Об оказании братской помощи афганскому народу.
– Разумеется. Кто же не слышал…
– И как же вы к ним относитесь? – спросил Кувшинников.
– Я-то? Да как вам сказать… – Бронников замялся, выгадывая время. Новые новости! Теперь он должен ему докладывать, как относится! Совсем сдурели они! – Боюсь, это долгий разговор, не телефонный.
– Верно! – почему-то обрадовался секретарь. – Не телефонный! Поэтому вы, Герман Алексеевич, подъезжайте ко мне! И поговорим!