— Ты хочешь сказать, что…
— Я сейчас не хочу сказать ничего иного, кроме того, что у меня на сердце. А на сердце у меня лишь тревога за тебя. Даже если ты и думаешь по-другому…
— Я понял твою притчу, епископ Янош. Но чую я, бог избрал меня, чтоб поставить над разоряющими страну вельможами. Или не прочел ты в письме ученого отца Поджио Браччолипи, что, ежели кто не исполнит волю божью, того господь лишит в конце концов своей помощи?
— Да, прочел.
— Вот я это и исповедую!
— Да, прочел, но не забываю того, что Поджио Браччолини живет в Италии. И что Козимо Медичи живет во Флоренции, а не здесь, в Венгрии. Прошу тебя, господин Янош, не забывай этого и ты!
Хуняди немного помолчал, потом тихо спросил:
— Ну, а какое же предложение ты привез мне? Ведь, думаю, не с пустыми руками приехал.
— Я не привез с собой готовых предложений. Я приехал, чтобы потолковать с тобой. Но не так, как сейчас, не с враждой друг к другу, а с любовью и пониманием.
— Слушаю тебя, епископ Янош.
— Все же оттуда, из Варада, я дальше вижу и больше слышу, нежели ты отсюда, из-за Ретезата. Правда, меня твоим холопом почитают и очень остерегаются говорить при мне истину, но, знаешь ведь, слуге иной раз скажут то, что до ушей хозяина довести хотят, да только шепнуть то не смеют ему на ухо!
— Я и так много дурных вестей получаю. Есть у меня преданные люди, они долгом своего сердца почитают сообщать мне все.
— Поверь, я тоже предан тебе, господин Янош. Но я не довольствуюсь передачей сообщений, я и свое мнение тебе излагаю. Не довольствуюсь пересказом, что злобствуют на тебя за господина декана Миколая Лясоцкого, которого взял ты к своим сыновьям воспитателем. Говорят, кто поставил рядом с собой учителя покойного Уласло, тот, верно, хочет себя либо сынов своих поставить на место почившего…
— Ну, а ежели хочу? — спесиво вырвалось у Хуняди.
Однако Витез сделал вид, будто не слышал слов его, даже внимания не обратил, и продолжал высказывать то, что было у него на сердце:
— Еще раз скажу, я не довольствуюсь простой передачей наветов этих, и тут же добавляю: отпусти господина Миколая Лясоцкого и договорись поскорее с императором Фридрихом о выдаче Ласло, после смерти короля-отца рожденного…
— Стало быть, самому поставить над собой властителя, другим благоволящего?
— Все лучше, если сам поставишь, нежели другие это сделают. Враги твои. Уж они-то непременно против тебя его настроят, а так ты к себе привлечешь сердце юного Ласло…
— Но и ты ведь знаешь, что я достаточно торговался из-за него с Фридрихом австрийским, — нерешительно произнес Хуняди.
— Торговаться можно и так, чтобы покупатель сразу почуял: тут сделке не бывать…
Хуняди бросил на него злобный взгляд, и епископ поспешил договорить:
— Прочие вельможи, враги твои, слухи распускают, будто ты только вид делаешь, а договориться не желаешь.
И, высказав главное, заговорил просительно, чуть ли не умоляюще:
— Договорись с ними, брат Янош. Ныне они еще боятся твоей власти и с охотой пойдут на мирный сговор. Но что будет, если с одной стороны на тебя турок нападет во всеоружии, а с другой они — с коварством своим, что любого оружия губительнее? Столкуйся с ними!..
Хуняди выпрямился, напружинил короткие, кривые ноги, будто стоял отважно и твердо перед невидимым врагом, и заговорил решительно:
— Не столкуюсь! Все свои силы против них выставлю, но не пойду на сговор! Какое уж тут согласие между огнем и водой? Ведь ежели я когда и считал себя огнем, они всегда водой становились. И ныне согласие было бы только в том, что вода залила бы огонь. А потом они станут друг друга заливать, но против главного врага, против турка, ни один из них не выступит! Им только своя власть важна, а не служба стране. Подняли они хоть раз саблю против язычников? А я против турок выстою и, ежели придется, против них тоже!
Затем он продолжал, но уже тише:
— Что с тобой приключилось, брат Янош, откуда в тебе столько опаски, что уж со всеми договора ищешь, сторговаться хочешь? Или то старческий страх да слабость говорят в тебе? Или желаешь всесторонне путь себе обеспечить, что вверх ведет?
Епископ Витез вдруг затравленно вскинул голову, будто хотел протестовать, даже рот уж открыл, но сдержал негодование и, обождав немного, тихо сказал:
— Я никогда не забываю, что мы находимся не в Италии, а в родной Венгрии. Здесь невозможен иной путь, только соглашение — либо с низами, либо с верхами!.. И ты так же поступишь.
— Идти на уступки из страха — никогда! Разве что интересы страны потребуют…
Юный Ласло, с тех пор как прибыл из Вены в Буду, чтобы занять королевский престол, впервые серьезно держал совет с вельможами. Это было что-то вроде малого Государственного совета: никто не получал особого приглашения, но явились все, кто по богатству своему и сопряженной с ним власти играл в стране значительную роль. Собственно говоря, не с королем держали они совет — от этого неизменно молчаливого юноши-ребенка, всегда вялого и утомленного в перезрелой своей молодости, почти невозможно было добиться хоть слова даже о самых естественных проявлениях жизни. Вот и теперь он сидел на троне так сиротливо и беспомощно, будто собирался заснуть, даже глаза прикрыл, а вельможи, попарно разойдясь по углам тронного зала, беседовали тихо, сдерживая привычные к громкой речи голоса почти до шепота, лишь бы не обеспокоить его… В этой картине отражалось и отношение их к королю, которого после долгих проволочек и торга они все же поставили над собой, привезли домой из Вены, чтобы из уважения к высшей власти, впитавшегося им в плоть и кровь, как-то сдерживать себя, не подымать голос друг на друга еще больше, ибо поднимать его еще и еще было уже нельзя, не губя и себя самих, и государство…