— Умереть хотим за родную веру!
— Да простятся нам грехи наши, и да приидет блаженство небесное!
Янош Капистрано стоял посреди судорожно извивавшейся, колыхавшейся шумной толпы, обратя лицо со счастливой улыбкой к небу, как бы оттуда ожидая указаний и повелений; при этом он, подняв высоко вверх, показывал людям простой деревянный крест, который всегда носил с собой.
— Возлюбленный народ мой, радость дающий и сердце мое смягчающий, самоотверженные крестоносцы, вечную боль Иисуса утоляющие! — заговорил он наконец. — Сила господа и храбрость ваша, богом вам данная, одержали победу над язычниками. Вас избрал бог, дабы сломить опасность языческую. За это получите вы место избранное и на том свете. Ежели вы за турками идти желаете, то воля господа в вас говорит. Так вперед на битву, возлюбленные мои венгры, добывайте бальзам целительный на раны страдавшего за нас Иисуса Христа!
Ликование, потрясшее стены и башни, было ответом на его слова, и исступление с еще большею, если это возможно, силой овладело людьми. Охранявшие мост воины почувствовали себя весьма неуютно, потому что распрямленные косы потянулись к ним, а сторожевая вышка, на которой они стояли, была невысока, и стоило крестоносцам приподняться на носки, как острое железо уже коснулось бы ног и задов стражей.
— Свершите и вы волю господа, — обратился к стражникам Янош Капистрано. — Опустите мост!
Но стражи не знали, что делать. Запрещение опускать мост и угрожающе тянувшиеся к ним острия кос вызывали в них одинаковый страх и желание повиноваться — а так как косы были ближе и казались более грозными, они явно послушались бы их приказа, — однако в этот миг Михай Силади закричал громко:
— Я приказал поднять мост. Выполняйте приказ, а не то всех посажу на кол!
Силади стоял в стороне от войска, одурманенного речами Капистрано, и с глубочайшим презрением наблюдал за всей сценой. Не раз его охватывал соблазн вмешаться, бешено заорать на них, но он сдерживал себя. Однако теперь, когда Капистрано захотел спустить мост, представился удобный случай выступить против него. Лицо священника, с которого сошло восторженное сияние веры, внезапно изменилось, стало жестким и ненавидящим. Он взглянул туда, где стоял Силади, и резким тоном спросил:
— Господин капитан крепости, ты не хочешь исполнить валю господа?
— Хочу, отец Янош. И всегда хотел этого. Но ныне я выполняю волю Яноша Хуняди. Ибо верую, что воля господа им движет, а не мужиками!
В голосе его звенела насмешка и едва скрываемое злорадство. Священник Янош вновь поднял лицо и крест к небесам, словно прося суда над злонамеренным капитаном крепости, и, будто пророчествуя, ответил:
— Воля господа в том, чтобы погубить язычников. Кто же сему препятствует, тот не господа воли носитель. И да свершится над ним суд божий!
— Турка погубить только по хорошему плану можно, святой отец. А не беготней, как того мужицкий разум требует.
Крестоносцы уже готовы были броситься на Силади — они шумели, ворчали, вновь и вновь поминая о предательстве, но Капистрано взмахом руки усмирил их:
— Ждите мирно! Я иду к господину Яношу за разрешением.
Хуняди он нашел в оружейном зале, там, где и оставил: Янош с тех пор, казалось, и не шевельнулся, сидел все на том же месте, у стола, на покрытом шкурой чурбаке, лишь как-то больше обмяк, поник весь. То ли задремал он, то ли задумался, но, услышав скрип двери, испуганно вздрогнул и вскинул голову. Его лицо и то, как он сидел, беспомощно опустив руки, выражали без-мерную смертельную усталость, и это зрелище заставило притихнуть священника, ворвавшегося к Хуняди в порыве негодования.
— Может, тебя хворь какая мучит, господин Янош? — спросил он с участием и готовностью оказать помощь.
Хуняди медленно, с трудом улыбнулся.
— Хворь старости, отец Янош. Старые кости ноют, и только. Очень я утомился в сражениях. Не седло мне уж надобно, а покойный угол там, дома, в Хуняде.
— Не бойся, это у тебя впереди. Мы так погнали язычников, что у них надолго пропадет охота вернуться к нам, вот увидишь!