— Ежели только нынче не явятся. Под покровом темноты. Хитер турок, весьма хитер!
— Надобно так сделать, чтоб неповадно ему было! Затем и пришел — хотим с крестоносцами за турком следом идти.
Хуняди оживился, сразу словно забыл о годах своих и усталости, но сказал твердо:
— Не могу, отец Янош, допустить твоей и войска погибели. Здесь мы в большей безопасности встретим их, нежели в открытом поле. Турки назад повернут — и вас разобьют, и крепость погибнет.
— Но, господин Янош! — воскликнул Капистрано. — Да неужто ты все еще в победу не веруешь? Господь сотворил чудо руками нашими, и ничто радость пашу теперь не затмит. Оставь же наконец неверие свое и тревоги!
— Я так часто обманывался, отец Янош, — сказал Ху-пяди с грустной и усталой улыбкой.
— Говорю тебе, оставь тревоги свои! Веселись, смейся, сердцем вознесись к господу с благодарностью. Не сиди здесь один, не томись!
— Сердцем я вознесся к господу. Больше-то мне и не к кому…
Капистрано беспомощно стоял перед измученным и опечаленным воеводой, хотя пылкие возражения так и рвались с его губ. В зале стыла тишина, и, казалось, слышен был усталый стук сердец; но вдруг со двора крепости донесся странный и беспокойный рев: одушевление человеческой массы и беспокойство животных звучало в нем в равной мере. Хуняди поднял голову, словно уловил дурной знак.
— Крестоносцы, — сказал Капистрано. — Хотят идти вслед за турком…
Проникший в зал ожесточенный шум снова напомнил ему о цели его прихода, и он, торопясь, принялся лихорадочно убеждать измученного, усталого Хуняди, надеясь взбодрить, воспламенить его:
— Ты слышишь, господин генеральный военачальник? Крестоносцы хотят идти за турком. Так воодушевлены они на жертвы ради веры, что, будь у них по две жизни, отдали бы обе не задумываясь.
— Воодушевление и вера еще не все. К ним еще разум приставить надобно…
— Вера все, господин Янош! Бери пример с крепостных, что крест — знак веры носят. Чем иным владеют они, как не верою, господин Янош? Они верят во спасение на том свете. Верят, что вместо этой горестной жизни иная, лучшая жизнь им суждена. Верят в отпущение всех грехов своих. Верят в грядущую встречу с возлюбленным Иисусом. Верят, что они избранные сыны господа. И ничто не может устоять против этой веры. Нет в них сомнений, есть только вера, и с радостью принесут они любые жертвы, пойдут на смерть, которой еще так недавно страшились. Слышишь? Вот они шумят, требуют позволения принести себя в жертву. Их жизнь, что была убога и исполнена греха, сейчас не что иное, как теплое гнездо счастья, в котором живет надежда. Господин Янош! Отбрось сомнения разума, иначе ты никогда не сможешь быть истинно счастлив.
Изумленными потеплевшими глазами Хуняди смотрел на сухое, старческое лицо монаха, его фанатически горящие глаза, увядшее, иссохшее тело, на котором широкая сутана болталась, будто повешенное на кол тряпье птичьего пугала, слушал раскаленные его речи и медленно, очень медленно произнес:
— Может, ты и прав, отец Янош, но я всегда жил сомненьями разума. И коль уж приказал я поднять мосты, значит, так тому и быть!
Прошло несколько дней, а турки все не возвращались. Посланные вслед лазутчики донесли, что они лавиной откатываются на восток, к Смедереву, подгоняя и топча друг друга, будто чуют грозящую им опасность. Отец Янош оказался прав: победа была полной. Теперь следовало немедля устранить следы сражений, ибо во рвах крепости и вне ее, на склонах холмов, — всюду, где проходила битва, трупы устилали землю. На них пировали легионы хищных птиц, жадно набросившихся на падаль; этих вестников смерти с дурными голосами было такое множество, что, когда их спугивали стрелой либо пулей, небо становилось от них черным. Но теперь их не очень-то отпугивали, они были даже помощниками, так как отряженные на эту работу солдаты не успевали предавать земле великое множество мертвецов. А убрать их нужно было без промедления, потому что от летнего зноя мертвые тела разлагались буквально в течение нескольких часов; порою ветер приносил в крепость столь ужасную вонь, что от нее одной можно было захворать. Захоронения шли днем и ночью, и все же люди не справлялись — приходилось заливать трупы смолой и сжигать. Запах горящего мяса и вонь разлагавшихся трупов заражали воздух. Обитатели крепости и не заметили, как на них навалился самый зловещий спутник военных походов — чума. Еще не кончили хоронить погибших в сражениях, а число мертвецов вновь стало увеличиваться. Краткое торжество победы сменил безумный ужас. Солдаты и крестоносцы, которые нимало не страшились, воюя с турками, теперь в животном страхе бродили по извилистым лабиринтам крепостных строений в поисках какого-нибудь убежища, где их, быть может, не настигнет грозная болезнь. Захворавшими никто не занимался, к ним не смели прикоснуться, и они умирали в жестоких мучениях там, где их заставал недуг. Самое большее — выносили в поле, чтоб не заражали в крепости воздух, а уж там черное воронье, каркая и дерясь меж собой, дожидалось, когда можно будет приступить к пиршеству… Отец Янош, правда, пытался помочь несчастным: вместе с пришедшими в его свите монахами он неустанно расхаживал среди больных, давал пить, чтобы смягчить мученья, утешал и соборовал, когда наступал их последний час; но несколько дней спустя больных стало так много, что он не успевал заботиться о них. А помощи не было: крестоносцы, которые, расхрабрившись от его слов, опьянев от обещанного им спасения, могли мчаться хоть до Смедерева вслед за турками и приняли бы смерть как дар божий, теперь под страшной сенью черной хвори превратились в робкое овечье стадо, мятущееся от страха…