Шумная, гудящая и толкающаяся в пестром беспорядке толпа сгрудилась вокруг Капистрано, который забрался на кучу камней, припасенных для ремонта башен и стен, чтобы видеть все войско и чтобы каждый видел его.
Он стоял неподвижно, подняв к небу голову и крест, а крестьяне в сермягах и косматых епанчах, будто неповоротливые, неуклюжие медвежата, толпились у его ног: они бормотали святые молитвы, бия себя в грудь и вскрикивая как пьяные; по краю же толпы шел обмен — люди попарно менялись мелочами, ставшими их добычей, некоторые ссорились при этом, затевали стычки и, как игривые животные, дергали друг друга, боролись, потом внезапно расходились, замешиваясь в толпу, и сами начинали бормотать молитвы; подхватив конец какого-либо слова, тут же били себя в грудь и вопили вместе со всеми. Сверху это скопище снующих взад и вперед людей напоминало подходящую к концу сельскую ярмарку.
Тощий, неподвижный как статуя священник вдруг прервал молитву и громко воззвал к толпе:
— Бедные братья мои, крестоносцы! Венгры, возлюбленные дети мои, вы, многие грехи христианства исправившие, восстав против врага поганого! Все вы исповедовались, а ежели найдется средь вас один, кто еще без святой исповеди остался, да раскается он чистосердечно, какой бы грех ни свершил в прошлой жизни своей, и спокойно готовится к счастливой смерти, ибо за деяния его против язычников даруется ему прощение грехов. Отпущение грехов и небесное блаженство! Примите мое благословение и возвращайтесь в села свои, в дома свои, продолжайте верно служить господу. И отныне только суетные радости ждут вас, ибо место в царствии небесном уже вам уготовано!..
Он говорил, а голос его взлетал все выше, звучал все звонче — то была не обычная проповедь священника, а страстный призыв, который будоражит и обращает души, с первых же слов захватывает слушателей. Многие плакали, проливая обильные, радостные, счастливые слезы, иные смеялись и, неуклюже, неповоротливо раскачиваясь, плясали; но две эти крайности охватившего толпу чувства существовали сейчас в такой естественной гармонии друг с другом, словно аромат цветов и чистый весенний рассвет. Да и общий дух всей этой сумятицы во многом напоминал терпкость свежего весеннего утра: на широком крепостном дворе справляли шумный пир плача и смеха, тихого бормотанья и громких воплей измученные, замаявшиеся люди в грязной, поношенной, оборванной одежонке, среди которых были и калеки, и паралитики, и нищие; но в самом единении многоцветных красок их человеческого облика — диких, подвластных веем инстинктам, струящихся подчас с животной простотой, — было нечто возвышенное и успокаивающее, чистое, человечное.
— Благословения, дай нам благословения! — неистово кричали они, и Хуняди чувствовал, как чисто и свято веруют они в силу благословения.
— Жизнь отдадим за возлюбленного Иисуса! — кричали они, и Хуняди ощущал, что они в самом деле готовы с радостью принять смерть.
— Небесное блаженство нам даровано! — кричали они, и Хуняди понимал, что даже малая кроха благ земных способна пробудить в них гигантские силы.
Лежавшие в руинах башни и стены сейчас вновь как бы выросли позади них, словно непоколебимая твердыня, а восторженные их клики заглушили вопли несчастных, умиравших от чумы за стенами и в скрытых закоулках крепости.
Опершись на оконный карниз, Хуняди лихорадочно, расширенными глазами глядел на этот разлив, слушал звонкие слова, голова у него кружилась… и вдруг из широкой груди его, из глубины души вырвался крик:
— Вы и есть родная страна! Вы, народ! Вы истинные защитники веры! Да пребудет с вами милость божия и благословение!
Юный Секеи в испуге смотрел на него: может, ум у него повредился, либо к смерти готовится и бредит в горячечном беспамятстве? Сердце оруженосца зашлось от страха, рот искривился в плаче, ноги, готовые бежать, онемели, и он, не в силах шевельнуться, молча глядел на своего повелителя. А Хуняди — словно выкрикнув эти слова, освободился от неведомого тяжкого груза, — повернулся и медленным, но ровным шагом, без всякой помощи вернулся к своему ложу и лёг.