— А почему ты не… — громко было начал Янко, но Янош Витез прикрыл ему рот рукой и кивнул в угол на расстеленные по полу шкуры, где, раскрасневшись, с кудрями, упавшими на лицо, спал мальчик-оруженосец Безеди.
— Гляди, Янко, — сказал Янош Витез, понизив голос. — Гляди, как славно он спит! У меня духу не хватило разбудить его, чтобы послать за тобой.
— Я тут рядом, у Перени был, на пирушке.
— А у нас не пирушка, а целый пир горой. Потому я и пришел к тебе. Сейчас там нет нужды в священнике — любителе чернил. Им любителя вина подавай.
— И там, стало быть, пир? Да кто ж тогда за Жиж-кой и его войском приглядывает?
— Видно, один лишь бог, что эдакую непогоду наслал в нынешний вечер…
— И господин Сигизмунд веселится?
— Оруженосцы сказывали, будто он даже свечи горящие глотать готовился…
Янош сел рядом с гостем, и они вместе смотрели на спящего мальчика.
— Надо бы разбудить его. Выбранить за неверность, — сказал Хуняди. — Спящий слуга не есть слуга истинный.
— Может, эту новую строгость ты из шатра Перени вынес? — полушутливо спросил Витез.
— И раньше про то ведал, батюшка мне с детства это твердил. Соответственно и поступать всегда старался, это уж в крови у меня было. А вот думать, только тут и задумался, увидевши, что никто ничего не делает. Мой слуга Безеди спит, мы, слуги короля, спим, король, что господу и стране слуга, тоже спит…
Он помолчал немного, потом схватил вдруг Витеза за руку и так сжал ее, что тот зашипел.
— Бессилен я, нет у меня сил разбудить Безеди, — заговорил священнику прямо в лицо, обжигая его дыханием с легким запахом вина. — И малодушен, не смею крикнуть громко, всех прочих спящих разбудить… А надо бы, раз живет во мне истина: служить неусыпно!.. Витез! Уйду я отсюда обратно в Хуняд!..
— Таким одиноким себя чувствуешь?
— Да, Витез. Здешние меня своим не считают, я для них пролаза назойливый. И они так обо мне судят, да и я сам то же думаю, — не нахожу себя среди них. Ежели не могу поступать, как должно бы, так хоть покой обрету…
— Ты поступишь, как должно, если здесь останешься. Говорил я тебе, никогда не думай о средствах, что для дела применяются, думай о цели. И не терзай себя тем, что вкруг тебя не так живут, как ты бы желал. Важно, чтоб ты свое делал, служил вере святой и царству божию… И себе самому служил, что тоже не последнее дело!..
— Тебе ведомо, Витез, что долг, на себя взятый, я со старанием выполняю. Но делать это с чистым сердцем не могу! Кто уверит меня, что на нашей стороне вера истинная и промысел божий? Тому назад семь лет видел я в Констанце одного попа и сей вот час видел ему подобного. А меж тем могучие да храбрые армии повидал, что имя попа того носили. Я с ними сражался. Кто меня уверит, что сражался я не против себя самого?
Снаружи свистел ветер, колебля полы шатра, — заколебалось и пламя свечей, и от этого заколыхались, меняясь, тени на стенах. Глядя на изменчивые очертания, Витез указал на них Янко:
— Смотри, Хуняди, вон твоя тень на стене. Сейчас голова у тебя длинная, будто кувшин. А теперь расплющилась, плоская стала, как тыква. Вот и душа твоя изменчива, как мечущаяся тень. Сколько раз я уже думал, что убедил тебя в нелепости того, что гуситы проповедуют, а ты снова приходишь с колебаниями и сомнениями… Будь же стойким!
— Вот ты про тень говорил, Витез. Ну так пожелай, чтобы тень эта стойкой была. Нет, не сбудется твое желание, покуда ветры пламя свечи колеблют… Ты меня просветить пытаешься, а твое-то пламя так ли уж стойко?.. Злые ветры и в тебе дуют, я ведь знаю!..
Священник, вздрогнув, посмотрел на него испуганно, будто застигнутый на озорстве ребенок.
— Отчего говоришь так? — спросил он нерешительно и с обидой.
— Напрасно отмалчиваешься, говорить не хочешь, — по тебе вижу, чую я, что себя ты все еще дома не нашел. Пусть даже скажешь: душа моя успокоилась на принятом решении, да только все это лживые заверения, и ничего более.
Витез смотрел на колыхавшееся пламя свечи, словно наблюдение за искорками, шипевшими в оплывающем, горящем жиру, было главной его заботой, и долго молчал — так долго, что молчание это можно было считать признанием. Потом тихо, с необычной даже для него серьезностью, проговорил:
— Я бы слукавил, целиком отрицая то, что сказал ты. Мое пламя и на самом деле колышут, терзают дикие степные ветры родной земли. А я привык уже к легким италийским ветеркам, кои успокаивают человека благостью науки, искусства, красоты душевной. И у меня возникает иной раз желание уйти отсюда. Как у тебя. Я бы ушел в Болонью, ты в Хуняд. И ушел бы я куда дальше тебя, но все же остался бы много ближе. Потому что я только дальше ушел бы, а ты канул бы вглубь, где неверие и бунт порождают зло. Знаю, не стремление ко злу тебя гонит, а жажда действия. Да только важно ведь не то, чего человек хочет, а то, что выходит от деяний его…