— Я, говоришь, вглубь ушел бы? Но разве не там мое место, ежели я его тут не нахожу?
— Нет, Янко, нет! Если хотим мы истину свою утвердить, не вниз и не в сторону идти надобно, а вверх. Здесь нам остаться надлежит, никуда не уходить, только вверх, да повыше, чтоб побольше очей нас видело…
— Да ведь хоть и виден будешь людям, высоко взобравшись, зато голоса твоего уши их не услышат, — перебил Хуняди.
Витез вскочил, словно в него вцепился коварный зверь, и гневно взмахнул кулаком в воздухе.
— Э, невозможно говорить с тобой! Упрям ты и крайне своенравен.
Он забегал взад и вперед по шатру, потом остановился перед Янко и, смягчившись, сказал:
— Может, потому не могу я в твою душу стойкость и ясность вселить, что и мое пламя колеблется. Вот поедем в Буду, встретимся с отцом Якобом из Маркин, я тебе о нем уже поминал. Он во мне пламя укрепил и в тебе укрепит непременно, ибо велика в нем вера и знание души. А до той поры предан будь и покоен! Помни, прыгнуть легче, нежели вскарабкаться, но и опаснее…
Больше он ничего не сказал, только на мгновение возложил руки на голову Хуняди и, пожелав ему спокойной ночи, вышел. Распахнулся полог, прикрывавший дверь шатра, ворвался ветер, намел снегу. Пламя свечей бешено заплясало, несколько свечей погасло.
У Хуняди не хватило сил подняться, выйти за Ви-тезом, позвать обратно, он продолжал сидеть, глядя на зловонные фитили погасших свечей; потом его взгляд упал на спящего мальчика. На душе у него было тошно, во рту, в желудке тоже появилось странно неприятное ощущение. Он совсем уж было собрался выбранить Безеди, но какое-то безвольное оцепенение охватило его, сковало язык. Хуняди поднялся, пальцами, огрубелыми от постоянного обращения с оружием, погасил горящую свечу и лёг, зарывшись в теплые шкуры. Ему не хотелось спать, да он и не принуждал себя уснуть, лежал бездумно, испытывая отвращение ко всему. А снаружи дул и стонал ветер и, будто кошка, что неутомимо ходит вокруг горячей еды, хоть и не может схватить ее, со всех сторон набрасывался на шатер, словно пытался опрокинуть его. Трещали, постанывали колышки, по натянутым шкурам, как по барабану, били, стучали твердые, заледеневшие снежинки. А ветер все дул, беспощадный, дикий ветер, и не замечать его было нельзя. Хуняди укрылся шкурами, спрятал даже голову, чтобы не слышать ничего, но здесь, в огороженной двойной прокладкой тишине, еще страшнее, еще призрачнее отдавалось бушевание бури. Да, стоять на воле в этом круговороте и напрягать грудь, устремляясь навстречу бешеным порывам ветра, много безопаснее, ибо там хоть чуешь силу свою, — тут же только страхи растут и мерещится уже, что не смог бы ты против ветра выстоять, унесло бы тебя, а может, еще и унесет к неизвестной гибели… Нет, от ветра прятаться нельзя, не то замучают страхи… В ушах Янко звучали сказанные давеча слова Витеза о ветре, и он пожалел, что не вернул друга. Правда, словами не разрешить тех сомнений и душевных тревог, от которых он и теперь искал спасения, но все же как-то спокойнее жить, слушая речи Витеза. У него ведь и сомнения и тревоги словно потише. Правда, дать успокоение и он не может, но все же хорошо сидеть, слушая звучание его голоса. Без него, как видно, жизнь была бы еще более пуста и бессмысленна. Никогда бы не подумал Янко, что всего несколько оборотов луны — и человек может стать столь необходимым другому. Или оттого оно так, что явился этот человек, когда в нем особая нужда была?..
Знакомство их произошло в Пожони в конце лета, когда приехали они отсюда, от моравских границ, чтобы отпраздновать свадьбу Альбрехта Австрийского с дочерью Сигизмунда Елизаветой. Свадьбу справляли во дворце епископа, и длилась она целую неделю. Поводов разгуляться было предостаточно, но Янко все бродил по городу, а в залы, где шумело веселое застолье, заглядывал лишь тогда, когда приятели не отпускали его от себя. Едва минуло полгода с той поры, как ранней весной, помаявшись желудочными коликами, сошли разом в могилу и отец его, и мать. Нелегко было Янко смириться с этой потерей. Особенно трудно заживают раны, когда человека мучит еще иная болезнь. А Янко мучила. Три года, проведенные в окружении короля, перевернули вверх дном спокойствие, приобретенное в Смедереве, сомненья грызли его, и не с кем было откровенно поделиться ими. Добрый старый Радуй был в Хуняде, помогал Янку управлять именьем, и Янко, двадцати восьми лет от роду, остался тут один командовать войском. Да и что толку, если бы Радуй оказался возле него? Разве обратишься к нему со своими терзаниями? Дядька все равно не поймет. «Женись, Янко!» — ответил бы ему закоренелый холостяк, как отвечал, впрочем, и на любую иную жалобу.