— Турок — не ложь. Но я вам говорю, не забивайте себе этим головы, ибо истинные лиходеи наши, что турка похуже, здесь, возле нас, находятся. Те, кто в вере турки и нехристи, кто попа Якоба послал сюда, чтобы истинно верующих истреблять! Кто из божьей истины ложь творит. Кто идолами сатану славит, желая достичь не спасения праведных, а собственное лживое могущество утвердить. Они — подлинные турки, они самих турок безбожное!..
Крестьяне слушали слова, проникнутые ненавистью, что чернее самой ночи, и даже понимали их: ведь магистр Балаж частенько толковал им о том же — и все же не понимали до конца. Ведь одпо дело священник Балаж, и совсем другое — портной Ференц, который всего лишь портной, не более!
Они ничего не сказали в ответ, только задумались над услышанным, кутаясь в свои рубища, прячась от холодного западного ветра, что поддувал сбоку. Никому не хотелось вновь начинать разговор, и все молили про себя, чтобы поскорее пришел магистр Балаж, освободил их от этого гнетущего молчания. И будто впрямь вызвали тем его из тьмы: священник вырос вдруг перед ними. Повеселев, крестьяне поздоровались, и все повалили в подвал. Кто-то высек огонь и зажег свисавшую с потолка плошку. Словно придя в себя от скверной порчи, пробудившись от тяжкого кошмара, они обрадовались маленькому мигающему свету и тесным кольцом окружили священника, чуть не стиснув его. А он улыбался, глядя на них усталым взглядом, и не говорил ни слова. Как славно, в какой безопасности чувствовал он себя среди них!
Затем, как обычно, стали молиться. Магистр Балаж произносил слова молитвы по-венгерски, чтобы все понимали его:
— Отче наш небесный, всех тварей своих попечитель и заботник! Бедных заступник, богатым бич и судия, обрати к нам лик свой светлый, — смиренно началась молитва.
Затем последовало еще пять-шесть робких, чуть не до хитрости, до лести робких и длинных-предлинных фраз, произнесенных без передышки, пока в легких хватало воздуха.
Священник стоял в кольце мужиков, одетых в рваные сермяги, и баб в платках, и сам едва ли чем отличался от этой одношерстной крестьянской бедноты. Он устало свесил сложенные руки, слегка расставил ноги и произносил слова молитвы монотонно, будто со скукой. Однако чинные фразы молитвы, начавшейся смиренно и просительно, вдруг сменились резкими, пропитанными ненавистью словами, переходящими в беспощадные проклятия:
— Царю небесный, всеми порчами и хворями повелевающий, молнии зажигающий, язвы страшные навлекающий, обрати гнев свой пепелящий на всех, кто нам угрожает. Адовы слуги они, сыну твоему Иисусу вороги, яму роющие. Магистра Яноша, верного слугу сына твоего Иисуса, сожгли, не пожелали душ бедняков спасения. Сотвори, господи, чтобы руки их, коими идолам своим молятся, отсохли, глаза, коими картинки писаные разглядывают, повытекли, рты, коими святых своих поминают, онемели — не дозволь, господи, им нас преследовать. Это они святые заповеди твои переиначили, ради пользы своей, корысти да распутства, ради бедного люда погибели! А кто слову твоему повинуется, тех коварством погубить усердствуют. Отведи от них десницу благословляющую и обрушь на них тяжесть гнева своего!
Проникнутые ненавистью слова, призывающие гибель и разрушение, холодно, жестко стучали о стены подвала и, отскакивая от них, возвращались к внимавшим священнику людям, а те с каждой минутою возбуждались и свирепели. Не божественное благоговение царило тут, а ярость, алчущая разрушения: глаза расширялись, руки сжимались в кулаки, и даже у самых древних стариков от возбуждения дрожали на макушках пучки волос. Люди уже не могли дождаться, пока священник закончит, перебивали его, моля о своем:
— Покарай попа Якоба!
— Вырви булкенского священника из рук ворога!
— Охрани и помилуй гуситов!
— Пошли мор на господ!
Одни выкрикивали пожелания, другие бормотали молитвы, и все это сопровождалось стонущим, жалобным хором женщин. Лишь портной, мастер Ференц, по-прежнему молча стоял позади всех и мрачно, чуть не с презрением глядел на жалкую горстку людей, одуревших от проклятий. А священник, закончив моленье, обратился к людям:
— Как истинно верующие, покайтесь друг другу в дурных делах своих, лживых помыслах, очиститесь пред святого тела и крови святой принятием.
И мужчины и женщины, повернувшись друг к другу, начали перечислять все свои грехи, дурные помыслы, похотливые желания, а затем, один за другим, подходили к попу и с блаженными лицами проглатывали облатки и вино. Вино магистр давал из просмоленного изнутри бурдючка, в котором обычно носил его в дальние села причащать больных и стариков, чтобы, если поймают его, не сочли это символом еретичества. Вино, правда, немножко отдавало смолой, но в пылу возросшего до экстаза религиозного рвения никто не обращал на это внимания.