— Дюрко, не бросай меня тут!.. Дюрко, возьми с собой!.. Дюрко, не бросай меня тут!
Она призывала сына, беглого крепостного, который ночью, забрав семью, распростился с родным кровом, потому что барские слуги поймали его на воровстве и он боялся наказания. Вечером сложил на телегу все свое достояние и, когда село уснуло, с женой и детьми отправился куда глаза глядят. Он взял с собой и старую, беспомощную мать, но та уже впала в детство и не понимала, зачем увозят ее оттуда, где прожила она всю свою жизнь; старуха принялась кричать, плакать, тогда сын за деревней снял ее с телеги да там и оставил. Не хотел, чтобы она выдала их своими воплями. Осенние ночи были уже холодными, лил дождь: поутру ее, полузамерзшую, подобрали вышедшие на поля люди. А она все твердила, твердила до самой смерти:
— Дюрко, не бросай меня тут… Дюрко, возьми с собой!..
Что, что получила та старая женщина, приняв из его рук святое таинство? И поможет ли сыну ее, если даже покается он в грехах ближнему своему? Да и грешен ли он на самом-то деле? Или…
Нет, не хватало у Балажа смелости до конца додумать эту мысль. Он содрогнулся, будто желая стряхнуть с себя тревожащие, терзающие воспоминания, но это лишь вечерняя прохлада пробрала его до костей. Спасаясь от себя самого, он обратился к спутнику:
— Мастер Ференц! Ты был весьма молчалив нынче вечером.
Речами я сыт по горло, магистр Балаж. Я жажду дела.
— Молитва да вера — тоже деяние.
— Ежели и враг только тем занят. Но он-то иного хочет. Не думаешь ты, что поп Якоб за тобой прибыл? И тебя уведет, как булкенского священника…
— Против воли господа мы бессильны.
— Господь не может праведникам гибели желать, магистр Балаж! — Портной вдруг схватил его за руку. — Сокрушим их!
Священник содрогнулся. И этот туда же? И этот войны хочет?
— Не говори так, портной Ференц! Даже помыслов подобных не держи! Увидишь, бог все повернет к лучшему.
Они уже шли по селу меж притихших домов. На улицах никого не было, повсюду царил покой, лишь собаки лаяли во дворах, заслышав шум их шагов. Ночь опустилась на крохотные домишки и скрытые в них судьбы, неся им мир и поистине бестелесный покой, и только в них двоих билось напряженно неразрешимое противоречие. Быть может, оба чувствовали, что слова сейчас окажутся напрасны, больше они об этом не разговаривали и вскоре расстались. Им было не по пути…
В приходском доме еще горел свет, значит, Якоб из Маркин ждал его. Когда Балаж вошел, гость сидел у стола и писал, а на другом конце стола ожидал вечерней трапезы зажаренный целиком каплун. Услышав шорох, священник Якоб встал и направился ему навстречу. Они облобызались.
— Я ждал тебя, брат Балаж, — улыбаясь, сказал Якоб и показал на каплуна. — Вот и он с трудом дождался твоего прихода. Слугу же твоего я отослал спать.
Он говорил так, словно они давно знали друг друга и это не было их первой встречей. Будто прибыв лишь для того, чтобы приготовить Балажу ужин, он тотчас же принялся его потчевать:
— Ешь, брат Балаж! Небось сильно проголодался…
Балаж ничего не говорил, он смотрел с удивлением, смешанным с любопытством. Неужто этот приветливо улыбающийся человек и есть грозный Якоб? Или он только играет с ним? Глумится?
— Верно, проголодался. Далеко побывать пришлось нынче, — сказал он как бы с вызовом. — Я из Чевице иду.
— Усердно пасешь ты стадо свое.
Только всего и сказал Якоб, продолжая улыбаться. Он отодвинул то, что писал, они помолились и принялись за еду.
— Поджарен каплун хоть куда. Слуга твой отменно готовит.
— Отменно, — согласился Балаж и налил вина. Они отпили немного, а когда поставили кубки, Балаж открыто глянул священнику Якобу в глаза.
— А где же брат Балинт? Я слышал, ты привез его с собой.
— Да, привез. Он у меня под арестом в доме сельской управы.
— Что с ним будет?
— От него зависит. Кто с раскаянием прощенье вымолит, отпущение грехов получит, а кто не посовестится упорствовать в заблуждениях, кару примет…
Слова эти были, казалось, обращены и к Балажу, по крайней мере столько же, сколько и к Балинту, которого здесь не было. В Балаже росло негодование, ему хотелось громко и откровенно высказаться, положив конец бессмысленной игре. «Мне известно, зачем ты прибыл! Об этом и говори. А лобызанье твое — лобызанье Иуды!» Он уже хотел было сказать это вслух, но когда взглянул на монаха, слова застряли в горле. На него смотрело усталое, измученное лицо, взор серых глаз был холоден и тверд, но в нем не было и следа коварства.