Так они ссорились и со дня на день откладывали решение. Поначалу ссылались на то, что надо дождаться вестей от сербского деспота Георгия Бранковича о поведении турок, а покуда решили заняться рассмотрением дворянских тяжб, что Государственному собранию представлены. Так и сделали. Целыми днями спорили о приключившихся меж дворянами драках, об угоне скота, обложении податями, а по вечерам собирались в шатрах — кто с кем приятельствовал — и составляли лиги против других вельмож. Когда же наконец прибыл посланец деспота с известием, что возле Триполья турки разбили его войско, вельможами овладели ужас и смятение. Снова принялись они обсуждать, как воевать с турками, и все закрутилось сначала…
В шатре, где держали совет, первым и на этот раз говорил король. Рассказал о полученном от деспота известии и его просьбе о помощи, со своей же стороны добавил лишь несколько слов:
— Благородные господа! Вы слышали весть об опасности, посоветуйтесь, что надлежит нам предпринять. Но, советуясь, помните: откладывать действия надолго уже нельзя, ибо зима не за горами… А ведь как знать, что-то ждет нас весной…
Король говорил тихо, чуть ли не меланхолично, будто потерял уже всякую уверенность, и вообще держался не по-королевски. Он больше походил на обобранного дочиста должника, который в последний раз пытается смягчить сердца кредиторов, скорее лишь для очистки совести: все, мол, испробовал…
Первым пожелал высказаться граф Ульрих. Как всегда, он гладко и ловко нанизывал слова, выделяя и подчеркивая главные, хитро пряча меж ними и хвалу и хулу:
— Великий государь! Благородные господа! Известие, полученное от деспота Бранковича, опечалило, по-видимому, всех нас, меня же в особенности, ибо я родичем ему довожусь. Но печаль сердца да не окажется сильнее суждений разума! Что же говорит разум, если мы к нему обратимся? Разум говорит, что малая армия не может победить большую, даже если во главе ее стоят столь славные военачальники, как его величество король и вы, благородные господа. Когда мы начали обсуждать здесь нашествие турок, то принимали еще в расчет и войско деспота Бранковича. Однако из послания видно, что войска этого более нет: нас стало меньше. А к тому же у всех нас, здесь ныне собравшихся, куда как скудно с продовольствием для солдат. Урожай был плохой, погубила его засуха. Вот и нас может сгубить голод. Я скажу так: разойдемся по домам, соберем к весне войско, а до той поры пусть господа баны, чьи владенья в южных краях расположены, сдерживают со своими воинами турок… Звание бана не только титул, оно для того и дано…
Все поглядели в конец стола, где сидел бан Янош с младшим братом своим и Михаем Силади. Хуняди давно надоела вся эта болтовня, вечные уколы — чужими руками, мол, защитить свои поместья хочет! — и он решил еще до начала совета ничего здесь не говорить. Ему вообще трудно давались речи, и, не умея выражаться изысканно, он всякий раз чувствовал себя среди вельмож неловким и беспомощным. Да ему и мало-мальски приличного сравнения не придумать! Однажды, правда, в Пожени, когда справляли свадьбу Альбрехта с Елизаветой, он сделал такую попытку. Хотел сказать даме своей, с которою танцевал, что-нибудь красивое о весне, о жизни, но запутался в словах так, что не смог уже выпутаться. Всякий раз, вспомнив позор свой, он чувствовал, как кровь бросается ему в лицо, — одного этого было достаточно, чтобы внушить бану окончательное отвращение к витийству. Но теперь, услышав вызов, Хуняди сразу забыл обо всем. Он вскочил и, побагровев, закричал Цилли:
— Так знай же, господин граф, сереньский бан и сам сумеет защитить свои крепости и села, да не только от турок, но и от прочих нехристей!
Граф Ульрих слегка побледнел, но самообладания не потерял и с вежливой улыбкой ответил насмешливо:
— Господину сереньскому бану повсюду уже мерещатся язычники да разбойники.
Коварная тихая издевка еще больше обозлила Хуняди, и, совсем выйдя из себя, он заорал:
— Не повсюду, но там, где есть они! Их же и в нашей страны пределах хватает!
Ссора сразу всколыхнула благородных господ — вокруг стола шумели, кричали, размахивали руками, — лишь король испуганно стонал и взывал ко всем с мольбою в голосе:
— По-мирному, по-мирному, благородные господа, по-мирному, по-мирному!..