— На ужин я жареного сала поел, — сказал Уйлаки.
А сало вина требует.
— Оно так, — натянуто пробормотал бан.
Наступила неловкая тишина, но Уйлаки не дал ей воцариться и естественно, с небрежной легкостью продолжал:
— Люблю я жареное сало. Сам и жарю, ведь от одного этого насытиться можно. Насадишь кусок на вертел, туда же головку красного лука, потом… Да ты, господин бан, может, не любишь сала?
— Люблю…
Янку и Михай под каким-то предлогом вышли из шатра, оставив их вдвоем. Уйлаки не пожелал заметить преднамеренности этого и, сильно жестикулируя, с воодушевлением, словно не было сейчас ничего важнее для разговора, продолжал:
— Лук тогда весь пропитывается жиром. А если сало малость горчит, от этого только вкуснее.
— Да вот беда — сало-то на исходе! Больно долго толчемся здесь, сколько слов да харчей даром ушло. Или не так мыслишь, господин воевода?
— Долго? — улыбнулся Уйлаки, показывая крупные, желтые зубы. — Мне лагерная жизнь весьма по сердцу. Да и твоя милость — истинный воин, не верится, что тебе наскучило.
— Была бы в том цель, не наскучило бы! А так!..
— Слыхал я, король хочет лагерь снимать. До той поры и твоя милость вытерпит.
Беспомощно сникнув, бан слушал его легкую, уклончивую речь. Он напрягался весь, пытаясь как-то взять верх над Уйлаки, направить разговор в нужное русло, — даже уши у него покраснели от усилий. Но фразы Хуняди были как неуклюжие, грузные прыжки рядом с веселым скольжением Уйлаки. В конце концов Яношу это надоело, и он, чуть ли не перебив, сказал прямо, почти грубо:
— Я пришел к твоей милости договор заключить.
— Договор? — Глаза Уйлаки широко открылись от изумления. — О чем ты, господин бан, какой договор?
— Против всех, кто враг нам. Ныне первый и самый главный недруг — турок. И твой, и мой, и государства всего. Пропадет страна, ежели мы против него не выступим.
— Что ж мы вдвоем-то сделаем, господин бан, если и вместе все тщетно совет держали?
— Все вместе — меньше малого, ежели одними словами пробавляются. Дело делать надо, а не языком болтать. До нас с тобой турок скорее всех доберется, — сперва нас сомнет, а потом и всю страну. Почему ж не выступить против него? Почему не совершить того, в чем вся страна нуждается?
— Двоих для этого дела мало.
— Как увидят, что мы поладили, многие с нами пойдут. Вдвоем мы уже сила, к нам и другие потянутся. Есть еще люди, кои не только свое, но и всей страны благо видят…
— Новая лига, господин бан? — спросил Уйлаки с высокомерной улыбкой.
У бана голова шла кругом от собственных слов, он уже надеялся, что убедит Уйлаки, но высокомерная улыбка и насмешливый вопрос воеводы сразу его отрезвили. Кровь бросилась в голову, он уже хотел было ответить точно так же, как много лет назад в Уйлаке, но, вспомнив о словах Витеза и о цели, которой желал достигнуть, подавил в себе гнев. Прикинулся, будто и не слышал вопроса, и с новым подъемом принялся убеждать. Не подействовали доводы разума — может, убедит откровенной исповедью.
— Знаю я, ваши милости чужим меня считают, втерся, дескать… Верно, отец мой бедным был, его отец и того беднее, но не за наши ли заслуги стали мы тем, кем стали? Неужто желал я пагубы хоть одному из вас? Что же вы все против меня и словом и делом идете? Зачем мы кусаем друг друга, будто волки голодные, кость увидавшие, когда нас растерзать готовы еще более дикие, более голодные звери? Может, ты, господин воевода, и гневаешься на меня за что-либо, зло затаил. Но станем же теперь умнее, забудем все, подадим друг другу руку дружескую. У твоей милости учености побольше, мне храбрости не занимать — согласие наше только на пользу пойдет! И нам самим, и общему делу.
Уйлаки, казалось, не заметил протянутой ему жилистой, крепкой руки, как раз в этот момент он отвернулся, чтобы налить в кубки вина. Один кубок подал бану, другой поднял высоко:
— За короля Альбрехта! — сказал он и только потом бесстрастным тоном ответил бану: — А обиды зря во всем усматриваешь, господин бан. На мой взгляд, ничего такого и нет, что ты травлей объясняешь.
Бан никогда еще не говорил с такой внутренней раскованностью, как сейчас. Он поборол в себе распиравшую его упрямую гордость, весь до конца открылся в словах и думал, что ответом на его искренность может быть только искренность. От слов Уйлаки он словно оцепенел и вдруг устыдился себя самого. Пробормотал еще о чем-то, к делу не относящемся, затем, ни словом не коснувшись предыдущей темы, встал и простился. Уйлаки проводил его до дверей шатра и, даже не дождавшись, пока они сядут на коней, крикнул девушке: