— Двое суток, и они дома…
— Ежели и ночью будут идти…
— Теперь ночью-то еще сподручней идти, нежели днем…
— Что-то дома их ждет?
— А мы когда же двинем? — задал долговязый парень искушавший их всех вопрос, но ответа и ждать не стал, поднялся и подбросил охапку сухих веток в затухавший костер. Так никто и не ответил ему, все сидели, уставившись на костер, смотрели, как трещит охваченная пламенем охапка хвороста.
— Пора бы уж маленько хунядцев потревожить, — сказал один, нарушая сосредоточенное молчание. — Сколько ночей минуло, а мы их и не беспокоим…
Но в словах его не было подстрекательства; они прозвучали скорее как подначка — так дома, в селе, парни подбивают друг друга нарушить ночной сон какой-нибудь девицы. Никто и не заворчал на него, не отчитал за его слова. Распрямленные косы валялись рядом в траве, словно и косы едва могли дождаться, пока их снова согнут, направят, и будут они смущать покой лишь трав да посевов… Все сейчас выглядело так, словно ночь эта была не перерывом в кровавых сражениях, а безостановочным продолжением спокойно катящегося бытия.
За кругом света, отбрасываемого костром, в светлой ночи стояло на страже многое множество шатров, рядом с ними, хрупая травой, тихонько двигались спутанные копи. Воины — не считая выставленных часовых и сидевших у костра крепостных — спали.
Это было войско Цилли, которое с середины весны, медленно обороняясь, оттягивалось к Дунаю от Верхней Дравы и, подобно обложенному со всех сторон, загнанному волку, иногда злобно огрызалось, нападало на врага, уничтожая и его, и мирное население. Особенно лютовали примкнувшие к армии крепостные, взявшиеся за косы и мотыги. Они не получали никакого жалованья от господина Цилли — платою было то, что они сумеют захватить, но служить их заставляли на совесть. Они даже чувствовали себя словно в долгу перед графом, который согласился их принять в свое войско: ведь они все равно погибли бы между двумя сражающимися армиями — как зверье в пору лесного пожара, — если не стали бы на ту либо иную сторону. А так, по крайней мере, их гибель имела хоть какой-то смысл. Им предоставлялась свобода грабить все оставляемые войском замки, села, к тому же они могли, помимо добычи, дать выход накопившейся горечи за потревоженную свою жизнь. Кое-кто пз них хорошо знал этот край, каждую скрытую дорогу, каждую тропинку меж холмами и спускающимися к Задунайщине горами, — и по ночам они частенько нападали на стоявших лагерем воинов Хуняди. И если кого настигали, пощады не было. В хунядцах они видели врага, ибо от них приходилось спасаться. А граф Ульрих еще специально натравливал их, распространяя через своих людей слухи о том, что Хуняди участвовал в разгроме Антала Надя Будаи… Имя этого вожака крепостных долетело и сюда таинственными путями легенд и людской молвы, а выраженные в них мечты и надежды чудесно возвеличили образ героя в глазах бедноты.
Несколько месяцев, не прекращаясь, шла беспощадная война между двумя войсками, но развязки не предвиделось, так как войско Цилли в открытый бой не вступало, а беспокоило врага лишь мелкими стычками. План графа Ульриха заключался в том, чтобы, измотав противника и истребив все продовольствие, заманить его к Комарому, куда к началу сентября Искра сулился прислать несколько тысяч воинов, а там оттеснить в район, где все продовольствие уже уничтожено, и разгромить воинов Хуняди. Все старания Ульриха сводились к тому, чтобы отступление не было слишком быстрым, дабы не попасть к Комарому раньше времени, — ведь если не придет помощь, этот бешеный Янко прижмет его вместе с войском к Дунаю. Оно, конечно, если сдаться… но об этом Ульрих и думать не желал. Уж лучше прямо в Дунай, чем сдаться неотесанному проныре, выходцу из крикунов!.. Но подходило к концу лето, близилась осень, положение армии Ульриха все ухудшалось: Хуняди сильно теснил его, и Дунай был совсем недалек. Крепостные начали разбегаться. Тоска по оставленным, брошенным на произвол судьбы семьям, а потом и лихорадочный зов страдного лета околдовали их: по ночам группами, теперь уже не беспокоя воинов Хуняди, а избегая их, уходили они по тайным дорогам и тропинкам в оставшиеся позади районы, откуда бежали сами. В конце концов разбежались почти все, кроме вот этой горстки молодых парней, сидевших вокруг костра: их не терзали заботы о семье, разве что грызла тоска по какой-нибудь девушке.
Они сидели, глядя на искры, вылетавшие из костра, в котором потрескивали ветки.