– Мужик, не поверишь, трубы горят – спасу нет, – говорил человек с красными глазами. – Дай пятеру – от смерти спасешь!
И Касьянин с легким сердцем отдавал пять тысяч, три тысячи, тысячу – больше не просили. Да и пятерку у него попросили один только раз. Алкаш, видимо, и сам изумился своей наглости, а когда Касьянин протянул ему пять тысяч, даже голову склонил озадаченно и признательно.
– Может, присоединишься? – спросил он. – У нас тут рядом, – алкаш кивнул в сторону серой громады дома, сквозь оконные проемы которого уже просвечивали звезды и этажи были залиты неверным лунным светом.
– Я уже в порядке, – отмахнулся Касьянин.
– Ну, тогда дай тебе бог здоровья! – алкаш подмигнул. – А остальное, как говорится, купим.
Ухалов шел чуть впереди, пружинисто шел, сунув руки в карманы просторных штанов, на нем развевался свободный, без подкладки пиджак, на ногах болтались шлепанцы, в которых он, похоже, ходил и по квартире.
– Не понимаю! – он так резко обернулся к Касьянину, что тот даже отшатнулся от неожиданности. От Ухалова пахнуло жарким сильным телом и легким, почти неуловимым запахом водки. – Не понимаю! – повторил он.
– Кого?
– Да этих вот слабаков!
– Каких? – покорно спросил Касьянин – он уже привык к тому, что ему оставалось только уточнять, переспрашивать, удивляться. Ухалов, кажется, сознательно так выстраивал свои слова, что Касьянин просто вынужден был задавать такие вот бестолковые вопросы – кто, когда, где, зачем, почему...
– При большевиках они, видите ли, не могли писать искренне и сильно, потому что цензура, мать ее за ногу, подавляла их вольнодумные устремления. А писать плохо, угодливо они не желали. Их цели были высоки, чисты, возвышенны!
– Бывает, – кивнул Касьянин.
– А теперь, когда большевиков и след простыл, когда разогнали цензуру, когда никто не мешает писать смело, дерзко и сильно, они опять недовольны! Им опять плохо!
– Надо же, – пробормотал Касьянин, не решившись даже поинтересоваться, кого с таким гневом клеймит его вечерний попутчик.
– Теперь им еще хуже! Потому, видите ли, что литература сделалась коммерческой, издатели хотят во что бы то ни стало продать книги и вернуть затраченные деньги! А их устремления опять никому не нужны!
– Кошмар какой-то, – сочувственно произнес Касьянин.
– Я спрашиваю – а вы представляете себе общественное устройство, когда ваш чистый слог, ваши возвышенные мысли, когда ваши дерзкие и чистые призывы будут услышаны и востребованы?! Спрашиваю я у них!
– А они?
– Обижаются!
– Пусть пишут детективы, – Касьянин пожал плечами. – Детективы вполне допускают и возвышенные мысли, и нравственную чистоту. Опять же есть уверенность, что их услышат... А издатели примут их творения с восторгом... А?
– Детективы их унижают. Это плохая литература. Подлая, можно сказать. Они преданы литературе серьезной. Той, которая говорит о вечном. Понял?! О вечном надо писать.
– Да, тут не возразишь, – Касьянин потрепал за уши подбежавшего Яшку и подтолкнул его – беги, дескать, бегай, пока можно. – Я вот подумал...
– Я каждый день с ними ругаюсь!
– Так вот я подумал, – настойчиво повторил Касьянин, и Ухалов понял, что надо хоть на минуту замолчать. – Столько было у нас совсем недавно корифеев очень серьезной литературы, прижизненных классиков, лауреатов всех возможных и невозможных премий... Они писали действительно о вечном – о председателях колхозов, о парторгах, о людях, до конца преданных идеям возвышенным и бескорыстным... Они владели умами миллионов, их изучали в школах, а литературные газеты и журналы посвящали им не то что статьи, им посвящали целые номера... Портреты, плакаты, открытки, школьные сочинения, полотна художников, фильмы и спектакли...
– Ну? – не вытерпел Ухалов. – Ну? Ну?!
– Где все это? – негромко спросил Касьянин. – Где эти творцы вечного, созидатели нетленного, властители умов? Где их великие произведения?
– Ха! – воскликнул Ухалов азартно.
– Заметь, я говорю не о прошлом веке, я говорю о прошлом десятилетии...
– Ха!
– Так вот, отвечаю на собственный вопрос – как выяснилось при ближайшем рассмотрении, это была макулатура. А детективы выжили, окрепли и сейчас несут тяжкий груз большой литературы.
– Какой еще тяжкий груз?
– Решают вопросы философские, нравственные, социальные, политические, демографические... Худо-бедно, но решают, тянут воз. В меру сил и разумения авторов. Это и скажи своей шелупони, которая, как корова из анекдота, никак не отелится. Пора телиться. Но не смогут!
– Почему?
– По той простой причине, что внутри у них ничего не завелось. Они не беременны. В брюхе у них пустота, Миша. В голове тоже. Яшка! Яшка! – крикнул Касьянин, осознав вдруг, что уже наступила темнота и над лесом, за который недавно опустилось солнце, осталось лишь еле заметное розоватое зарево. Друзья и не заметили, как миновали все три недостроенных дома и теперь перед ними была лишь темная опушка леса.
– А где же мой охламон? – озадаченно спросил Ухалов. – Что-то я его не вижу... Фокс! – крикнул он тонким сипловатым голосом. – Фокс!
В свое время Ухалов, не долго думая, дал собаке кличку по ее же породе – поскольку это был фокстерьер, значит, и кличка у него должна быть Фокс. Он и Касьянину предлагал переименовать собаку в Кокера, но не позволил Степан, который уже сроднился с Яшкой.
– Он, кажется, к тому дому побежал, – Касьянин указал на ближайшую бетонную громаду. – Как бы дети его не приманили.
– Пойду вызволять, – и Ухалов решительно шагнул в темноту. – А ты обойди дом с той стороны!
Касьянин остался один.
Собачников вокруг уже не было, похоже, Касьянин с Ухаловым слишком заболтался и как-то незаметно выпустил из-под контроля минут тридцать-сорок. Это время промчалось совершенно неуловимо. Где-то на седьмом-восьмом этаже дома возник неясный свет, красновато-желтые блики пробежали по стенам – видимо, обитатели этого жутковатого сооружения разожгли костер, как это делали в пещерах их далекие предки. Отсюда, снизу, было видно, как мелькали по стенам искаженные тени, изредка доносились невнятные звуки, может быть, даже смех, там шла жизнь таинственная и недоступная для людей обеспеченных, устроенных и сытых. Потом возник такой же слабый и неверный свет на третьем этаже – там тоже собиралось у костра какое-то племя, там тоже теплилась жизнь.
Касьянин оглянулся, позвал Яшку. В темноте раздался шорох, частое дыхание, и прямо под ноги Касьянину выкатился радостно-рыжий клубок. Наступила ночь, и Яшка далеко не отбегал, он был тут же, в траве. Нащупав его у ноги, Касьянин надел на собаку ошейник, застегнул пряжку, оглянулся.
Ухалова нигде не было. Видимо, он завернул за дом, потому что даже в поздних сумерках можно было рассмотреть его светлый пиджак, он выделялся бы неясным светлым пятном.
– Миша! – позвал Касьянин. – У-ха-лов!
Ответа не было.
И тогда, повернувшись, Касьянин медленно побрел к своему дому, который к тому времени уже сверкал разноцветными окнами. Яшка устало семенил рядом и уже не тянул поводок, не стремился унестись в темноту, чтобы уткнуться мордой в пожухлую траву и вынюхивать, вынюхивать запахи острые и соблазнительные, запахи, которые пробуждали в Яшке охотника, добытчика.
В этот момент все и началось.
Касьянин уже видел освещенную дорогу, уже высматривал место, где удобнее пересечь ее, чтобы оказаться поближе к дому, как вдруг услышал сзади тяжелое учащенное дыхание. Обернувшись, он сразу, боковым зрением, заметил несущийся на него сгусток темноты. Это была какая-то большая собака, явно больше Яшки в несколько раз. Причем бежала она молча, без обычных заигрывающих повизгиваний. Касьянин подтянул Яшку к себе поближе, сделав поводок совсем коротким.