— С какого аэродрома взлетали?
— Фискертон.
— Ноттингхемшир?
— Да.
— Когда и при каких обстоятельствах были сбиты?
— 13 февраля примерно в десять часов пятнадцать минут вечера во время налета на Дрезден.
— Налет на Дрезден… — Лаубен отложил перо и снова посмотрел на пленного. — Мне мало что известно об этом. Нас здесь не особенно информируют. Говорят, город полностью разрушен?
— Я знаю меньше вашего, — сказал Алекс. — Нас сбили в начале первой атаки, а потом…
— Понимаю, потом вам было не до этого. Вы ведь пытались бежать?
— Бегут из плена, господин полковник. На тот момент я просто свалился с небес на землю и продолжал вести с вами войну на законных основаниях.
— Да-да, конечно, — закивал Лаубен. — Никто не ставит вам в вину ваши действия. Скажите, вас сбил истребитель?
— Ваших истребителей я что-то не заметил, — с легкой усмешкой сказал Алекс. — Нет, в нас явно попал снаряд, выпущенный с земли.
— А остальные члены экипажа? Кто-нибудь спасся кроме вас?
— Скорее всего — никто. Думаю, это нетрудно выяснить, если покопаться на месте падения бомбардировщика.
— Вряд ли сейчас там до этого дойдут руки. Всего в ту ночь было сбито шесть «Ланкастеров», поди теперь разбери, где ваш.
«А говорил, что их не информируют, хитрюга», — подумал Алекс и спросил:
— А вы не знаете, сколько человек уцелело из остальных пяти экипажей?
— Даже если бы я и знал, мистер Шеллен, то все равно не имею права сообщать вам подобную информацию. — Он пошелестел бумажками. — В вашем досье написано, что вы в совершенстве владеете немецким. Это так?… Тогда, может быть, перейдем на язык Шиллера и Гейне?
— Насколько я знаю, Гейне был евреем, — заговорил по-немецки Алекс. — Разве ваш Гитлер не запретил евреям пользоваться немецким языком?
— Что за чушь! — искренне удивился полковник. — Как можно запретить кому бы то ни было его родной язык. Вот они, издержки вашей пропаганды. В тридцать третьем еврейским писателям в Германии запретили применять готический шрифт, но никак не немецкий язык. Но мы отвлеклись. Вы не могли бы коротко рассказать о каждом члене вашего экипажа?
— Мне бы этого не хотелось, — ответил Алекс.
— Вы считаете, что их родным будет лучше оставаться в неведении о судьбе близких?
Действительно, подумал Алекс и назвал имена и воинские звания всех, кроме хвостового стрелка, который теоретически мог остаться в живых.
— А где же седьмой? Кроме себя, вы назвали пятерых, — спросил Лаубен.
— Пускай дома считают, что он пропал без вести. Пожалуй, вам я про него не скажу.
— Жаль. Тогда расскажите поподробнее о себе. Где вы научились так хорошо говорить по-немецки.
— В семье. У моей матери немецкие корни. Кроме того я бывал в Германии… Гостил у родственников.
— Когда последний раз?
— В тридцать четвертом.
— Учились?
— Да… в обершколе в Дрездене. Совсем недолго. Практиковался в немецком. Мечтал о дипломатической карьере, да не хватило времени. Ваш фюрер оказался шустрее, чем многие предполагали.
Полковник снова обмакнул перо в чернильницу и приготовился писать.
— Вы женаты?
— Нет.
— Стало быть, детей не имеете.
— Разумеется.
— Родители?
Алекс замялся, не зная, отвечать ему на этот вопрос или нет. Следователь, проведший за несколько лет не одну тысячу допросов, прибег к стандартной уловке.
— Поймите, мистер Шеллен, если мы не получим сведений о родственниках, то не сможем сообщить им, что вы живы и что с вами все в порядке.
Алекс не стал упрямиться:
— Отец, Николас Шеллен, в прошлом театральный художник. Он очень пожилой человек. Живет в Стокон-Тренте, на Ривер-стрит, 17. Мать умерла перед самой войной. Этого достаточно?
— Да, вполне. Имеете гражданскую профессию?
— Нет. К началу войны мне было девятнадцать.
— Где учились летать? Вопрос на ваше усмотрение, — добавил следователь.
— Сначала 7-я авиашкола в Десфорде, потом 11-я в Шоубери.
— Шоубери, — медленно повторил полковник, — это под Шрусбери? Живописное местечко. Я был там перед самой войной. Поля, коровы, а в небе стрекочут тихоходные бипланы. Совсем как в нашем Графенвёре. — Он вздохнул, с минуту помолчал, после чего поинтересовался: — Вы курите?
Алекс давно приметил на столе пачку сигарет с изображением верблюда.
— Нет. Как ни пытался, курильщик из меня не вышел.