Было ясно, что предстоит официальное траурное мероприятие. Алекс заметил в толпе людей с фотоаппаратами и одного человека с кинокамерой. Протиснувшись к боковому краю траншеи, он увидел, что ее дно плотно уставлено несколькими сотнями гробов из неокрашенных свежевыструганных досок. Они стояли вплотную друг к другу в четыре ряда. Центральные были накрыты длинными — не менее двадцати метров — красными кусками материи с белыми кругами и черной свастикой в центре. По всей видимости, это были фасадные баннеры, которыми нацисты украшали стены домов по случаю своих торжеств. Шеллен видел такие полотнища в довоенной кинохронике.
Траурный митинг открыл бургомистр. Он говорил о тяжелых, нечеловеческих испытаниях, выпавших на долю дрезденцев, и о том, что, несмотря ни на что, город продолжит общую борьбу с врагом. Он назвал бомбардировку актом террора, а англо-американцев — обезумевшими в экстазе разрушения и убийств варварами. Свою речь бургомистр завершил ставшей уже шаблонной фразой: «Могут дрогнуть стены наших городов, но не дрогнут наши сердца!» Затем слово взяла приехавшая из Берлина Гертруда Клинк[24]. Она выступала от имени женщин рейха, утверждая, что вся Германия скорбит по «саксонской жемчужине». «Образцовая немецкая женщина» призвала немецких мужчин к отмщению, а их жен, матерей и сестер сменить скорбь по погибшим на ненависть к врагам, придающую стойкость в дни лишений. Потом выступал представитель Трудового фронта, пообещавший дрезденцам всемерную помощь профсоюза. Его сменил генерал немецкого Красного Креста, призвавший горожан и иногородних, у которых погибли близкие, стойко перенести потерю и отнестись с пониманием к действиям властей, дабы эти потери не умножила эпидемия. Затем звонкий голос молодой девушки возвестил торжественную клятву гитлерюгенда, который «никогда не склонит свои головы перед врагом».
— Фюрер может положиться на свою молодежь, закаленную годами испытаний!
Короткие речи произнесли представители Имперской трудовой службы, промышленности и СС. Последним выступал гауляйтер Саксонии. Он говорил о плане Моргентау, вынашиваемом западными варварами совместно с их русскими союзниками. По его словам, сущность этого плана заключалась в ликвидации немецкого народа, расчленении рейха и заселении его территорий инородцами. В соответствии с этим планом с лица земли должны были быть стерты немецкие города — носители двухтысячелетней германской культуры и истории.
Мучман говорил сдержанно, без лишних эмоций и воззваний. Он напомнил о своих указах относительно мародеров и тех, кто будет сеять панику и мешать партийным и городским властям. Таких ждал немедленный расстрел, и несколько десятков человек уже были казнены за последние дни. В условиях приближения Восточного фронта он пообещал превратить Дрезден в неприступную крепость. Свою мрачную речь, произнесенную скорее для ушей доктора Геббельса и для страниц партийной прессы, гауляйтер закончил стандартным возгласом «Хайль Гитлер!». Взметнулись вверх сотни рук, и прозвучало троекратное «Зиг хайль!».
Алекс тоже был вынужден поднять правую руку. Ему вдруг пришло на память, что до недавнего времени все американские школьники точно таким же салютом приветствовали в День Колумба поднятие национального флага на флагштоке своего учебного заведения. Правда, как раз из-за нацистов три года назад это приветствие[25] решено было заменить на прижатие правой ладони к сердцу.
Знаменосцы вышли вперед к самому краю траншеи и склонили флаги. Легкий ветерок колыхал траурные ленты из черного крепа. Музыки не было. Солдаты подняли вверх карабины, прозвучал пятикратный залп, после чего батальон, разделившись на две равные части, прошел вдоль края могилы в стороны. Заработали моторы нескольких бульдозеров, и первые комья находившегося позади строя солдат земляного вала обрушились на крышки гробов.
Наблюдая за происходящим, Алекс Шеллен сопереживал вместе со всеми. Иначе просто не могло быть. Любой из его товарищей по плену в той или иной мере испытывал бы нечто подобное. Но Шеллен не просто сопереживал — он был частью этих людей, ведь разрушен и его город. Он видел наполненные слезами глаза, понимал, что сегодня на площади Старого рынка наверняка лежали и те, кого он когда-то знал. Как случилось, что он, саксонский мальчишка, выросший на этих мостовых, принявший от этих людей их язык и обычаи, от этого неба, рек и лесов — ощущение родины, вместо того чтобы защищать свой край, прилетел сюда на бомбардировщике?