Во-первых, никаких женатых, занятых, помешанных на семье и желании нарожать кучу детей. Через все это в разных степенях меня «профильтровала» жизнь, позволяя многое понять, и особенно чётко обозначить свою позицию по отношению к замужеству, семье и всему прочему, о чем так яро мечтает большая часть русских женщин. Раз была и мне хватило.
А, во-вторых, никаких отношений на работе. НИ-КА-КИХ. Обсуждений за спиной и разговоров про «ртом кресло заработала» было по горло достаточно в Москве, однако общение за гранью дружбы с коллегами из других больниц, а тем более городов и стран никто не отменял. Наверное, с отказом от уз брака на симпозиумы и конференции я взглянула с другой стороны, приносящей не только моральное насыщение, но иногда и физическое удовольствие.
Честно, за тот год, пока моя жизнь бурно кипела в северной столице, эпицентр развития событий переместился в операционную, где я проводила добрую половину рабочего времени и, кажется, не зря. Уникальная операция иссечения опухоли, размером с куриное яйцо, десятки пациентов, возвращающихся к нормальной жизни после обширных инсультов, открытых черепно-мозговых и даже онкобольные с неоперабельными ранее образованиями, получившие шанс лишний месяц-другой провести в кругу родных людей - наблюдая за этими историями, я наконец начала видеть в собственной работе смысл жизни. Наверное, генетика, действительно, такая штука, против которой пойти очень тяжело.
Белоснежное пальто, туго перетянутое на острой талии поясом, идеально село на женскую фигуру; шелковый шарф, цвета кофе с молоком укутал фарфоровую шею блондинки, предавая ее лицу намного больше уверенности и важности, чем обычно; в ее внешности все было шикарно, но, наверное, с возрастом ты перестаёшь смотреть на чёрные ботинки с тупым носом, классические подчеркивающие длинные ноги идеальными стрелками брюки, и на шарф, и на это пальто, и даже на кудри, упрямо сдуваемые ветром прямо на лицо.
Глаза. Вот что становится по-настоящему важным во внешности, если рассматривать сугубо «обёртку». Ничего более, кроме глаз. Когда человек счастлив, разбит, в предвкушении или подавлен настолько, что даже не хочет жить - все это видно по глазам. Когда внутри кипит страсть, томится любовь и желание залить все вокруг лаской, людские глаза покрываются яркими бликами, играющими сиянием даже в кромешной тьме; если где-то внутри только-только оборвалась последняя надежда, тонкая и невесомая нить, отделяющая жизнь от существования, наши глаза тоже горят - сияют мокрыми бликами боли и страха, отсвечивают беззвучными вопросами к судьбе и кричат о несправедливости.
Останавливаясь на пару минут на пороге огромного здания, она начала молча всматриваться в лица. Вроде бы, аренд билетов на сапсан, обитавших где-то в бездне сумки, уже поджимало. Каких-то полтора часа отделало меня от дороги домой, а ответа на главный вопрос, за которым я сюда и приехала, так и не было.
Москву я запомнила именно такой. Запоздавшие листья, от недостатка солнечной любви «загоревшие» до темна, медленно осыпались на землю с полуголых деревьев и кустов. Какие-то подхватывал ветер, другие просто летели, то и дело переворачиваясь и будто рисуя в воздухе спираль серпантина. Люди тоже спешили. Кто-то домой, кто-то на работу; одни к родным, а может и нет, проходили мимо меня, а другие пытались вобрать меня в свою поток, выносящий свободных прочь. Их свобода была разной, и заметить это было можно как раз по глазам.
Эта игра, быть может, продлилась ещё долго, если бы не загудевшие неподалёку сирены. От их звуков меня даже немного передернуло, заставляя оторваться от глаз очередной женщины, сидящей на лавочке у входа в длинный сквер, которая нервно крутила в руках мобильник; белая машина быстро добралась от въезда до самого порога, останавливаясь прямо передо мной, а всю люди резко разбежались в стороны. Наверное, часть находясь в таких местах, к подобному быстро привыкаешь, но в приемном, а тем более экстренном отделении меня не было давно.
Фельдшер настолько быстро переместился из кабины к дверям, что было понятно - прямо сейчас там решается чья-то судьба. Прямо за моей спиной промелькнул мужчина в темно-зеленой хирургичке и тут же оказался перед глазами. В ушах уже зазвучало «остановка», а внутри меня сердце начало биться чаще. На фоне этого был слышен детский плачь, причём назвать его «детским» язык не поворачивался.
Такие звуки я слышу не часто, но по долгу профессии приходится. В момент особой боли, когда глаза сияют отнюдь не любовью ко всему вокруг, а глубокой ненавистью, пустой коридор в час ночи заполняется женским плачем. Надрывным, как возгласы новорожденного ребёнка, жалобным, как страдающая скрипка, и душераздирающим. В нашей профессии признаваться в собственной беспомощности и сообщать родным своих пациентов самое ужасное - ложка дёгтя. Но однажды в такой момент мне хотелось, как страусу, зарыть голову в песок и остаться нам навечно.
Дело было летом. Жаркий день уже сменялся душным вечером, укрывающим лиловым закатом дома и улицы. По направлению к нам привезли девушку из центра онкологии с глиомой. Ни метастазов, ни огромных размеров, ни анормальных расположений, ни других признаков запущенности - ничего не шло против ее шансов выжить. Вместе с девушкой к нам привезли и ее дочку: ситуация такая, что оставить ребёнка не с кем, да и девочка совсем не «буйная»; в таких ситуациях мы всегда понимаем и идём на встречу.
Моя смена, все анализы, свежее мрт на руках и свободная бригада - все шло к тому, чтобы прямо сейчас провести операцию, что мы собственно и сделали. К трём часам ночи в ванночке лежала ткань, размером с фасолевое зерно, на лбу выступала очередная испарина, а в руках, затёкших от мелкой работы, уже появился тремор. Игла медленно прошивала тонкие покровы кожи головы, а анестезиолог вёл рассуждения о свежем кофе, который будет ждать того в минуты на минуту в автомате. До конца остаётся последний шов, и тут на мониторе экг все пики пропадают вместе с короткими тихими сигналами. Им на смену приходит идеально ровная полоска и разрывающее слух пищание.
Реанимация, дефибриллятор и ничего в ответ. Перед глазами все помутнело. Банальная остановка, скоротечный инфаркт, повлёкший за собой смерть. Почти десять часов работы ушли вникуда, но это сейчас было совсем не главное. Под дверью дочка все ещё не спала, сидела с одной из медсестёр, ждала маму. Из того, что происходило после того, как я вышла из оперблока и увидела перед глазами ребёнка, я мало чего помню. Только глаза и плачь. Крик, истошный плачь и слезы беспомощности.
Сейчас я слышала только плачь, но и тот давал мне многое понять. Каталка подлетела к автомобилю, а на неё за долю секунды был уложен рослый мужчина крепкого телосложения с небритой щетиной и полностью раскровавленной головой. Кое-как заткнутый пеленками череп крови даже так, а следом за командой санитаров и врача из машины выскочила девочка лет семи с кудрявыми хвостиками, в чёрной курточке с мелким красным горошком поверх белоснежного платья.
В этот момент меня наконец пробило током, а в этой самой девочке я узнала ту «малышку», жизнь которой точной копией писалась с моей. Огромные темные глаза докрасна были заполнены слезами, ладони уже видимо устали их вытирать и были невероятно красными. Она понеслась следом за ними, а я настойчиво пыталась вспомнить ее имя, которое закрутилось в моей голове.
Быстро вспомнив события тех дней, мне показалось, что сейчас она вновь осталась «одна». Не трудно было предположить, что тот самый, с пеленкой в голове, и есть «красавчик» измеривший мою судьбу.
Говорят, что память восстанавливается со временем - так оно и случилось; только спустя месяц, сидя в погоне поезда с последним чемоданом вещей, до меня наконец дошло, что все это случилось благодаря ему: тому самому красавчику из клуба, который реально спас меня в ту ночь.