Лучи нагревали ее кожу до мятного тепла, а когда оранжевое солнце перестало противиться само себе, яркий диск начал скрываться за высокими носами жилых домов, торговых центров, спортивных клубов и любых других организаций, оснащённых десятками и сотнями людских душ. Полоски быстро начали терять свои прежние координаты, принимая новые значения ординат в своём недолгом существовании. Такими темпами золотое зарево совсем исчезло в мельком пшеничных от такого света волосах, делая их по-тусклому белесыми даже у корней, где ярко виднелся темно-шоколадный подтон, который уже долгие месяцы не волновал её так, как делал это годы назад.
Совсем скоро в большом кабинете стало настолько темно, что воздух, пытавшийся высосать хоть квант света из собственного тепла, начал стремительно остывать. Уже и яркая кожа, порозовевшая под горячими ласками, начала становиться серо-синей, с лёгким просветом зеленого на уставших веках и ярко-синими с фиолетовыми вкраплениями мелких сосудов венами, прежде всегда покрытых белой тканью лоснящегося халата, который редко лишался возможности оберегать и без того несчастное тело от излишне развращающих сознание людей взглядов и сплетен.
Тихое сопение редко когда прекращало звучать в пространстве сферы, состоящей из метровой атмосферы около ее фарфорового лица, прежде стянутого маской сна. Только когда за окнами окончательно воцарилась тьма, укрывая чёрным одеялом прежние жёлтые полосы на стенах, свет начали излучать ненавистные коридорные лампы. Сквозь огромное окно они, кажется, всю свою яркость мигом попытались направить в ее глаза, которые просто не могли перед этим устоять. Веки медленно распахнулись, начиная кружить ресницы смущённым танцем, а щеки тут же сморщились, по инерции заставляя левую руку сначала подняться вверх, чтобы попытаться разглядеть время наручных часов, считавших крайние ее часы; затем та безжизненно падала на холодный лоб, внутри разрывающийся от боли, которую, пока ещё, можно было стерпеть.
-Опять режим коту под яйца… - присев на мягкой обивке чертовски неудобной софы, от сна на которой спина начала болеть лишь сильнее, голова тяжело повисла на бессильной шее, а единственным, что не давало ей упасть вниз, оказались руки, что уперлись локтями в сухие колени.
Совсем незаметно для неё и вполне зримо для всех остальных, в этот же миг остающихся в ином мире, дверь кабинета сначала раскрылась больше, чем на половину, и также закрылась вновь. Вроде бы, ничего необычного, но воздуха внутри стало на несколько кубических метров меньше, полного комплекта органов в два раза больше и, увы, во столько же раз больше хреновых снимков кт, уже успевшего побывать в нескольких руках.
-Ты так сладко спала, что мне было жалко тебя даже будить, - проходя мимо измученной такой жизнью блондинки, широкая ладонь сначала мельком коснулась выпирающих бугров позвоночника; лишь после этого горячие губы уперлись избытком ласки в холодную макушку, оставляя после себя не только взъерошенные волосы, но и лёгкий изгиб улыбки на ее лице, совсем ни для кого незаметный под свисающими вниз локонами.
-Хромов кт посмотрел уже, выписал на завтра тебе направление в отделение, утром поедем сдавать анализы, - этот самый чертов лист отправился на белый стол, и, кажется, его мысли тогда тоже покинули голову. Он сел на тот же самый диван, совсем рядом, а крепкая рука прошлась ласками по острым лопаткам, отправляя все волосы на них, чтобы те не мешали наблюдать за ее эмоциями.
Ее такую напряжённую долго он выдержать не смог, да и не старался. Когда широкая ладонь с небольшим количеством усилий уложила девушку на его крепкие ноги, внутри неё, кажется, переломались напрочь все рёбра; до того стало тяжело женской душе дышать, что на глазах начали проступать слезы и уже не от боли, совсем нет, ни о какой боли здесь речи и не было.
Иметь по собственно натуре заниженную самооценку ей было совсем не в тягость, но вот все то, что валилось на ее плечи вместе с самоунижениями и гноблениями, не оставляло ей выбора, как и сама жизнь - либо ты терпишь, либо нет. Терпеть всегда нравилось больше; нотки сада мазохизма в этом романе имели огромную партию чёрных клавиш фортепьяно. К сожалению, увы и ах, в свои годы он испытала совсем много издевательств судьбы, но абсолютно не могла сопоставить испытанных страданий с тем счастьем, что прямо сейчас смотрело на неё сверху вниз. Ее ладони тут же закрыли лицо, чтобы этих слез вновь никто не видел, чтобы никто не посчитал тебя слабой; чтобы тебе было спокойнее жить дальше.
-Ну зачем это все? - и сдавливающие горло слезы больше не давали ей говорить, переводя льющийся голос в шёпот, еле-еле пробивающийся сквозь крепко сжатые ладони.
-Ты сам потом пожалеешь, что со мной связался, да и я тоже, дура. Господи, мне через неделю-другую будут место на кладбище бронировать, как можно было залететь? Дура, господи, какая дура… - от слез уже было тяжело разбирать ее слова так, как можно было делать это раньше, только он более этого делать не хотел и не собирался. В очередной всхлип, когда сырые ладони с неимоверной силой прижались к мокрым щекам, чёрная тушь потекла вместе со слезами сквозь серую кожу и горький плачь начал перерастать в тихую истерику, больше похожую на нервный срыв, он резко и крепко прижал ее к себе, тут же начиная целовать все без разбора, что попадалось его губам: непослушную чёлку, дрожащие пальцы, судорожные скулы, мокрый нос и исхудавшие щеки.
-Тщщ, Марина, Марина, Мариночка, - непонятно даже для неё самой, тонкие пальцы в одну секунду собрали кожу на жилистой шее, легко пропитанной прежде крепким парфюмом. Прямо на месте пальцев кожа покрылась тонкой сеткой алых капилляров, из которых в следующий миг начала литься алая кровь.
Тогда она сама испугалась себя такой, какой в один миг взглянула в глаза. Всякие звуки со стороны ее нервной системы прекратились, мокрые дорожки продолжали литься по щекам, а под короткими ногтями остались следы ещё тёплой кожи, что несколько секунд назад была ещё неотъемлемой частью ее самого любимого человека. Нотка ужаса промелькнула в голубых глазах, и она сама тут же встрепенулась, поднимаясь с дивана и начиная судорожно метаться из стороны в сторону в поисках хоть каких-то медикаментов.
Он снова долго не смог этого выдержать. В один прекрасный миг, когда ворот хирургички уже почти был измазан кровью, он поднялся с места, подходя сзади к трясущейся девушке, которая что-то усердно искала в пустых ящиках стола. Снова его руки решили все проблемы, крепко прижимая ее к своей груди.
-Поехали домой, тебе надо отдохнуть…
Все более-менее встало на свои места, когда пылающая карамельным запахом девушка в махровом халате и с белым полотенцем на волосах сидела в углу у круглого стола большой кухни, все также молча упираясь загипнотизированным взглядом вглубь комнаты. Перед глазами от неутихающей боли начала уже появляться мутная белая плёнка, загоняющая в туман все на свете. А ведь вокруг неё пахло тушеным мясом и рисом, и все это совсем скоро оказалось прямо перед ней на белоснежной тарелке, рядом с полной кружкой цветочного зеленого чая с лимоном. В ее же мыслях уже не было ничего, кроме желания крепко перетянуть руку жгутом и ввести очередную порцию обезболивавшего в кровь, чтобы вновь сознание стало на место. Она представляла, как приятная безнадежность касается болевых рецепторов, как сон медленно отступает и, даже то, как ощущается неприятный привкус свинца во рту. На долю секунды это заставляло боль стихнуть, но после этого все начиналось заново. Если этот ад - только цветочки, то ей не хотелось дальше уже ничего, ведь каждый день, каждый час, каждую секунду… каждый вдох иметь рядом такую боль были нацистской пыткой. Он тоже был рядом, вот, по левую сторону от неё держал в руках вилку, чтобы попытаться сейчас накормить вечноправую девушку.
-Марин, надо покушать.
-Вколи мне чего-нибудь, пожалуйста, чтобы я быстрее умерла… Если так будет дальше, я дальше не хочу, - под сведёнными судорогой пальцами снова оказалась его рука, что чуть выше запястья была с огромной силой сжата женской рукой.