-Сжимай мою руку так, как тебе больно, а если этого не хватит, то можешь кричать. Колоть я тебе ничего не буду, - он легко сжал губы, когда под худой ладонью кожа начала синеть, приобретая почти такой же цвет, который имели выпирающие костяшки.
-Какая же ты сволочь, - от доли уже сжимая зубы, слова удавалось только цедить языком в пространство вокруг себя, от чего, на странность, ей становилось легче.
Такими темпами ужин быстро остыл, а женское тело уже лежало в постеле, кажется вновь начиная ощущать сильнее все то, что рвалось внутри неё на куски. Мужская ладонь уже от боли начала сводиться судорогой, которая медленно распространялась на всю руку. Его губы давно были белы и почти до крови искусаны, но ничего этого он не показывал просто потому, что знал - ей сейчас в тысячи раз хуже. Вместо каких-либо болеутоляющих, он сидел прямо напротив неё, часто поправлял покрывало на беспокойном теле, нежно поглаживал шёлковые волосы и все пытался начать разговор, только не знал, с чего это будет сделать безболезненнее.
-Мне Тамара сегодня днём звонила, спрашивала про тебя. Она уже планирует, куда мы пойдём вместе, когда она приедет. В последнее время она так часто интересуется тобой, что мне кажется, прилетает она не ко мне, а к тебе, - тихая усмешка в конце попыталась разрядить обстановку, а от его голоса ей, будто, правда, стало на сотую долю процента легче. Она медленно раскрыла глаза, в темноте отыскав наконец его грозный силуэт на фоне ярко-красного московского окна. Какой он, все-таки, красивый. Только это было лишь отражением его физической любви. Будь с ним рядом не такая, как я, он бы был самым счастливым на свете; быстрее бы перестать ему портить собой жизнь…
-Она там какой-то подарок тебе сделала. Знаешь, мне все уши прожужжала с расспросами какие цвета тебе нравятся, какие запахи любишь, какие конфеты, а ее дедушка взял и все мне раньше времени рассказал. А я тебе не скажу, вот она прилетит и сама все тебе… подарит.
-Если я не откинусь до того момента… - шипеть через силу было трудно, но по-другому невозможно. Выбирая из двух зол меньшее, она легонько начала тянуть мужскую руку на себя, все пытаясь сильнее сжать ее, но дальше было уже некуда.
-Ляг со мной, пожалуйста, - при свете уличных домов ее глаза вдруг стали сиять ярким огнём, заставляя осветиться таким жаром все вокруг, а у меня… Шансов не повиноваться ей у меня было в десять раз меньше, чем ноль.
От того я совсем медленно, чтобы не доставить ей лишь большей боли, осторожно оказался на соседней половине постели. Так ее зрачки стали сиять ещё больше, и, замечая это, я был готов терпеть такую больше столько, сколько ей будет нужно. Свободная ладонь ласково убрала ещё сырую, но выпавшую прямо на нос прядку за ухо, чтобы та не мешала. На моих губах появилась, несмотря на все неудобства.
-Ну что ты говоришь, моя маленькая… Это не будет продолжаться вечно, завтра утром Иван Николаевич тебя посмотрит, и можно будет сказать, что начало уже положено, - горячий поцелуй снова коснулся девичьего носа, заставляя глаза, что чуть выше в неверовании сквозь белый туман наблюдали за таким приторным и сладким ним, закрыться. Господи, дай Бог умереть мне в такой же любви, с какой боль в эту ночь будет держаться за мое тело, а он, кажется, не делает вид, держится за мою душу.
В легких оказалось немного больше воздуха, чем обычно, от чего хватка усилилась, а губы начали медленно шевелиться.
-Так, когда ты там сказал, Тамара приезжает? Я хочу с тобой ее встретить.
========== Глава 19. Ребёнок, потолок и утро. ==========
Глава Девятнадцатая.
Ребёнок, потолок и утро.
Фонари стали гаснуть за окнами огромной квартиры только под утро. Тонкий ободок белого увенчивал иссиня-голубое небо, но самой красотой был яркий полумесяц раскалённой докрасна стали у линии горизонта, чего не мог ни разу в жизни мегаполиса наблюдать обыватель столичных многоэтажек; только избранные, сумевшие послать в далекое путешествие работу, суету, деловые встречи и бесконечные планы, только они могли каждое утро, выходя на балкон собственного дома в нескольких сотнях километров от незамирающего ни на секунду мегаполиса, наблюдать за рождением нового дня. Они, сами того иногда не понимая, имели такое богатство прямо у собственного носа, о котором мог мечтать каждый, познавший ненависть к закрученному в водоворот событий городу.
Рассветало медленно, как никогда раньше, сегодня. Сначала в кроваво-красный окрасились лишь верхние этажи восточных окраин, потом все новые и новые верхушки; свет полз дальше и то ласково касался квартир золотой середины, то настырно врывался во всем окна, что попадались ему на пути.
Просторная спальня, наполнялась светом неохотно. Всю ночь тёплые ее стены слушали разговоры безумно близких людей, от того не давая всему дому остыть под грузно-чёрным небом без единой звезды на месте млечного пути. Под утро, когда на обоих его руках были лилово-фиолетовые синяки, холодные пальцы настойчиво гладили серые плечи, пуховое одеяло всячески пыталось обогреть прозябшие ноги; белые костяшки ладоней уже затекли до судорог, в эту ночь завладевших всем телом железной женщины. За глаза так ее называли многие. Кажется, и тот, кто прямо сейчас позволял ей быть слабой, мог оказаться в их рядах. От невыносимой боли слезы уже перестали течь, будто они по-просту закончились. Огромный багаж времени, которое можно было без труда сравнить с бесконечной бабиной кинопленки, были в эту ночь отправлены в прошлое. Время помнило боль: всю ту физику нейронов и рецепторов в больной голове, которая спустя годы утихнет, если вовсе не затеряется в миллионе таких же состояний; душа и ее сознание теперь держали в своих руках эту самую плёнку так же, как она сама сжимала крепкую руку лежащего рядом человека. На ней было записано все, чего так не хотелось потерять на том крохотном отрезке жизни, пока маразм ещё не завладеет сознанием. Голос, запах, выдохи, вдохи, редкие и тихие болезненные стоны, касания ледяных пальцев, следы поцелуев на носу, глазах, губах, щеках… Эта плёнка продолжала наполняться, не имела конечной точки и хлопушки с криком «Стоп, снято!». Продолжать перечислять все то, что она отныне хранила в себе можно было ровно столько, сколько не протянет ни одна человеческая душа, но теперь, она была уверена, протянет ее тело.
-Олег, - привыкая к накатывающий от раза в раз боли, белые губы уже были в состоянии выпускать за пределы кожи новые звуки, которые теперь, кажется, давались легче. Мокрая ладонь ослабила хватку, а прямо на ее месте было видно огромное фиолетово-красное пятно; в этот же миг вдруг стало невероятно стыдно от причиненной боли, но изменять что-то было уже поздно. Спустя целую ночь, обездвиженный позвоночник наконец вспомнил о своих прямых функциях и обязанностях. Белесое тело, с холодными ногами, руками, губами и носом медленно потянулось вперёд, оказываясь совсем близко к горячей коже сопящего мужнины.
-Просыпайся, Олег, - желтое солнце и тепло сведённой грубой щетиной щеки одновременно пытались начать согревать женскую ладонь, которая в каждый свой изгиб движения вкладывала невероятных размеров ласку, любовь и даже тепло; то тепло, тонкие кусочки которого изо всех сил поддерживали жизнь внутри больного организма.
Чёрные ресницы медленно задергались. Оранжевые в утренних лучах ноздри стали намного шире, и холодный воздух квартиры забылся в огромную грудную клетку, заставляя следом начать работать дремавший мозг. Холодный поцелуй, медленно начавший таять на грубых губах, окончательно поставил точку в пьесе лунной сонаты боли бесконечной ночи. Карие зрачки стали настоящими огнями в тонких и ярких полосах жары, пробивающихся сквозь шторы спальни, и, спустя пару секунд, пронзили всем, чем только было можно и нельзя, охладевшие за долгие сумерки айсберги голубых зрачков.
Мужские губы тут же вытянулись в трубочку, касаясь своими краями в очередной раз озябшей кожи; широкая ладонь проскользнула по худой руке, после чего и талия стала достоянием бесконечной любви.