«Изгнанные» явились к Аристодему.
— Нас изгнали из Спарты за сочувствие к вам, — сказали они. — Прими нас, пусть ваша земля станет нам родиной. Больше нам некуда идти!
Аристодем молча посмотрел на них, на их лица с опущенными глазами, на их горестные мины… И ответил:
— Выдумка эта старая. А обида со стороны Спарты новая. Идите домой и несите обратно свою ложь!
Спартанцы принялись уверять, что Аристодем ошибается и только напрасно причиняет им лишнее горе. Но Аристодем больше не стал их слушать. И спартанцы в досаде вернулись домой.
Тогда Спарта придумала новую уловку.
— Надо поссорить с Мессенией ее союзников — Аркадию и Аргос. Если бы не они, мы бы не проиграли бой.
И вот идут посланцы Спарты в Аркадию. Карабкаются по крутым тропам в горную, подоблачную страну.
Что они говорили там, как старались очернить и уронить мессенцев в глазах аркадцев, неизвестно. Но известно, что они вернулись оттуда с позором. И в Аргос уже не пошли.
Аристодем скоро узнал о происках Спарты. Что еще придумают там? Какую гибель готовят? Он отправил послов в Дельфы. Боги знают все. Боги видят будущее. Пусть помогут советом, как избавиться Мессении от ее неотступного врага?
Послы принесли странный ответ: «Бог подаст тебе славу войны, но думай: да не проведет тебя обманом коварно враждебная хитрость Спарты. Ибо Арей понесет славные их доспехи, и венец стен обнимет горьких обитателей, когда двое судьбою разверзнут темный покров и вновь сокроются; но прежде конец тот узрит священный день, как изменившее природу должного достигнет».
Аристодем и жрецы много размышляли над этим изречением. Но понять ничего не могли. И поняли смысл его только спустя несколько лет.
Снова потекли год за годом. По-прежнему не было покоя. Тревога, опасения, обманчивость тишины и ненадежность радостей — все это изводило и утомляло народ.
Однажды аркадские всадники неожиданно привезли в Мессению пленника. Это был Люкиск, когда-то убежавший со своей дочерью в Спарту. Оказалось, что дочь его умерла. Люкиск сильно горевал по ней. Страдая от одиночества, он часто уходил из города на ее могилу. Там аркадцы подстерегли его, схватили и привезли в Итому.
Люкиску пришлось предстать перед народным судом и ответить за свой проступок. Он стоял на площади перед народом, перед старейшинами, перед Аристодемом смущенный и печальный. Трудно ему было слышать, как стыдят и оскорбляют его, трудно было принимать брань. Но еще труднее было выдержать грустный взгляд Аристодема. Ведь из-за Люкиска Аристодему пришлось убить свою дочь. Он стоял, опустив глаза, и молчал.
Однако, когда его назвали предателем родины, Люкиск поднял голову.
— Я не предатель, — сказал он, — но я оставил отечество только потому, что поверил словам жреца. А жрец сказал, что это не моя дочь. Но если эта девушка не крови Эпита, то зачем же было приносить ее в жертву? Эта жертва не спасла бы Мессении!
Но собрание ответило грозным шумом упреков и недоверия:
— Это ложь! Это выдумка, чтобы спасти свою дочь! Ты спасал ее, а другой отдал свою дочь для жертвы вместо твоей!
— Не старайся оправдать предательство, это была твоя родная дочь!
В это время толпа расступилась, раздалась на две стороны. На площади неожиданно появилась жрица из храма богини Геры, матери бога. Она шла, накинув на голову белое покрывало. Кругом стало так тихо, что слышно было, как ступали по земле ее легкие сандалии. Жрица подошла к царю, склонила перед ним голову и сказала.
— Люкиск говорит правду. Это была не его дочь. Это была моя дочь. Я подкинула ее жене Люкиска. А у Люкиска никогда не было детей. Теперь моя дочь умерла. И я пришла, чтобы открыть эту тайну и сложить с себя жречество.
В Мессении был такой обычай: если у жреца или у жрицы умирал кто-нибудь из детей, они должны были сложить с себя звание и уступить его другому.
Услышав, что говорит жрица, собрание успокоилось. Сан с нее сложили, на ее место избрали другую женщину. А Люкиска простили.
Глиняные треножники
Шел уже двадцатый год с того времени, как началась война со Спартой. Двадцатый год, как спартанцы начали терзать Мессению, добиваясь ее порабощения.
Занятая этой упорной борьбой, Спарта окончательно превратилась в настоящий военный лагерь.
До начала этой изнурительной войны Спарта мало отличалась от остальных эллинских государств. Здесь любили стихи, любили музыку и, кроме спортивных состязаний, устраивали веселые состязания плясунов. Спартанские девушки могли выходить замуж за неспартанцев, и права их мужей приравнивались к правам граждан Спарты…
Теперь же Спарта словно стеной отгородилась от всего мира. Жесткая дисциплина, повседневная военная тренировка — этим была наполнена суровая жизнь Спарты. Спартанцы жили неугасающим стремлением — победить Мессению, захватить Мессению, поработить Мессению!
Мессения устала от войны. Аристодем мучительно искал выход из этого положения. Все, что от него зависело, он сделал. Он привлек союзников. Он водил войска в битвы. Он отдавал все силы, чтобы отстоять родину. Он отдал жизнь своей юной дочери за свободу Мессении…
Никто не знает, что боль этой утраты до сих пор живет в его сердце, что, возвращаясь домой, он каждый раз остро чувствует, как опустел его дом с того дня, когда ее не стало, когда замолк навсегда ее голос. Никто не знает, как стонет он по ночам — он видит ее залитое кровью, беспомощное тело у своих ног…
А враг не побежден. Враг по-прежнему грозит Мессении. Что же еще сделать Аристодему?
На это никто не мог ответить. Ни старейшины, ни близкие царскому дому люди. Народное собрание тоже не решило ничего. Решило только об одном — еще раз посоветоваться с божеством.
Аристодем больше не верил Дельфам. Божество потребовало деву крови Эпита. Дочь Аристодема мертва. А разве спасена Мессения?
Но этих мыслей и чувств своих Аристодем не открывал никому. Снова еще раз отправили послов в Дельфы — спросить, надо ли им воевать и будет ли победа? И как добыть победу?
Пифия ответила: «Первым поставившим вокруг жертвенника Зевса Итомского дважды пять десятериц треножников свыше дается земля Мессенская со славой войны. Таково мановение Зевса. Обман поставил тебя высоко, но за ним воздаяние: не обмануть тебе бога. Совершай, что суждено: беда у одних раньше других».
Мессенцы обрадовались.
— Прорицание дает нам славу войны! Невозможно, чтобы спартанцы раньше нас поставили треножники: ведь святилище Зевса Итомского в нашем городе!
И они принялись готовить треножники. Делали их из дерева, потому что на медные не было денег.
Так, успокоенные, мессенцы готовились к празднеству посвящения Зевсу треножников.
Спартанцы тем временем всеми силами добивались узнать: что ответила мессенцам Пифия? Но мессенцы хранили это в крепкой тайне.
Тогда спартанцы обратились к дельфийским жрецам. И нашелся один дельфиец, который, как видно, за хорошие деньги выдал Спарте мессенскую тайну.
Однако и раскрыв эту тайну, цари и вельможи Спарты не знали, что же можно сделать? Зевс Итомский — в Итоме, за крепкими городскими стенами. Как могут спартанцы поставить треножники в его святилище, да к тому же раньше мессенцев?
Дело казалось безнадежным.
Но тут пришел к царям некий человек, гораздый на выдумки. Его звали Эвол.
— Я знаю, что сделать! — сказал он.
Он замесил глину и принялся из нее делать треножники. Делал и ставил их на солнце. Пока он сделал сотый треножник, остальные уже высохли.
Когда все сто треножников были готовы, Эвол положил их в мешок. Вскинул мешок на спину, взял охотничьи тенета и будто бы пошел охотиться.
Эвола никто не знал. Даже в Спарте он был мало кому известен. Он незаметно прошел в Мессению. А потом, с мешком за плечами и с тенетами в руках, он вышел из леса и пошел в сторону Итомы. Все, кто видел его, думали, что человек удачно поохотился и теперь несет добычу в мешке.