Случилось это в анатомичке, где он кромсал серый, заиндевевший от подморозки кусок трупа, ляжку какого-то старика. Он никак не мог сосредоточиться и в конце концов безнадежно испортил препарат. Блеклое месиво мертвых тканей, волокон и сухожилий вдруг показалось ему чуть ли не символом собственной жизни, растраченных впустую возможностей. Он швырнул препарат в контейнер сброса — вместе со своим медицинским будущим.
На сей раз кризис затянулся надолго, полгода Ульрих не показывался в университете, если не считать набегов в бюро студенческой взаимопомощи, где ему подбрасывали временную работу. «Живи настоящим» — таков был теперь его принцип, а это означало, что и думать о том, сколько может продлиться такое существование, не следовало.
Он все глубже погружался в апатию, но однажды встретил на улице знакомого, который уговорил его вместе сходить на лекцию. Это была вводная лекция курса о деньгах — тема, которую Фогтман при его тогдашнем безденежье посчитал просто смехотворной. Однако человечек на кафедре с первых же слов развеял все его предубеждения, можно сказать, буквально раскрыл ему глаза.
Ибо он, этот человечек, говорил о деньгах не как о чем-то безжизненном, видел в них не рациональную систему абстрактных величин, а высшее воплощение человеческой фантазии. Все, что казалось незыблемым, деньги претворяли в движение. Оставаясь фикцией, они осуществляли обмен и взаимосвязь всех вещей и всех человеческих занятий. Это универсальная машина, вечный привод всех других машин. Это обмен веществ и нервная система общества. Эго сияющий мост из прошлого в будущее, волшебная палочка, по мановению которой возможное делается действительным, это зеркальная комната чудес, полная самых невероятных превращений. Почти все, о чем люди мечтают, к чему стремятся делами и помыслами, выразимо и достижимо с помощью денег. Деньги — это высшее выражение всеобщего, всеобъемлющее единство частей и элементов изменчивого и подвижного мира. Обратимые во что угодно, всемогущие и текучие, они напоминали прихотливые видения волшебных снов. Это было самое гениальное порождение человеческого духа. Только изобретя деньги, дух человеческий достиг подлинного самораскрытия, освободился от власти конкретных вещей и, ускользнув из плена сиюминутных данностей, вырвался из царства всегдашней необходимости на вольные просторы умозрительного созидания.
После лекции Фогтман вышел из аудитории с таким чувством, будто ему позволили заглянуть в святая святых. Так вот оно как! Вот, значит, как все происходит! Нужно во что бы то ни стало овладеть этим знанием, которое отмыкает все тайники, — только тогда надменный и недоступный мир откроется и покорится ему.
Принадлежавшая Патбергу фабрика молочных продуктов, главным из которых было сгущенное молоко, в конце пятидесятых годов, когда Фогтман впервые ее увидел, являла собой неказистое сочетание мрачных, темного кирпича зданий в псевдоготическом стиле конца прошлого века и серых бетонных цеховых корпусов, крытых черным железом. Довершал этот «архитектурный ансамбль» холодильник — облицованное белым кафелем сооружение без окон, имевшее форму почти правильного куба. Эта, явно самая новая постройка на территории фабрики, выделялась на фоне грубых бетонных плоскостей ослепительным пятном медицинской стерильности. Длинное двухэтажное здание конторы, тоже построенное относительно недавно, всего шесть лет назад, напротив, скорее напоминало барак. Это была типичная времянка убогих послевоенных лет, кое-как обмазанная желтоватой штукатуркой, с низкими, почти квадратными окнами и скромным главным входом, который уже пришлось однажды расширить.
Изготовление, сортировка и упаковка товаров осуществлялись в бетонных цехах, которые либо примыкали друг к другу, либо соединялись крытыми переходами и мощными трубопроводами. В кирпичных зданиях с высокими, наполовину зарешеченными стрельчатыми окнами размещались котельная и так называемый баночный цех, где листовая жесть, пройдя штамповку, формовку и пайку, превращалась в нескончаемый поток открытых консервных банок, которые плотными рядами устремлялись на ленте транспортера в следующий цех, к наполнительным автоматам. Производственные и складские помещения окружали просторный прямоугольный двор, одной стороной выходящий на улицу. Когда раздвижные ворота цехов бывали приоткрыты, оттуда доносился неумолчный гул машин. Из вентиляционных вытяжек густыми белыми струями валил пар.
Перейдя улицу, Фогтман направился в соседний двор, где находилось здание конторы. Здесь ставили свои машины служащие управления, мастера с фабрики и, конечно, сам Патберг и члены его семьи; рабочим же, если среди них в ту пору вообще попадались такие, кто приезжал на своей машине, положено было ставить их за углом. Со двора можно было увидеть и дом, где обитали Патберги; от конторы и стоянки его отделяла невысокая стена, увенчанная черной чугунной решеткой, и лишь неприметная калиточка, предназначенная для хозяйского семейства, посредничала между этими двумя мирами.
«Вилла», как все называли дом Патбергов, строилась, очевидно, в те же годы, что и старая часть фабрики, однако в ее архитектуре преобладали классические формы итальянских усадеб. Торжественность ярко-желтого фасада с выступающими флигелями задавалась центральной частью: к высокому бэльэтажу под охраной двух раскидистых сосен взбегала изящная лестница, над которой этажом выше красовалась лоджия. Со стороны парка к дому примыкал пристроенный позже зимний сад, наподобие стеклянной галереи он размещался на роскошной террасе, ничуть не скрадывая ее размеров. Под террасой в окаймлении цветочных бордюров стелился аккуратно подстриженный газон, плавно переходящий в английский ландшафтный парк с его прихотливой игрой древесных кун и веселых лужаек. Густой и тенистый, местами почти как настоящий лес, парк длинным клином обтекал фабрику и был обнесен стеной выше человеческого роста. А сразу за стеной в ту пору еще начинались картофельные поля и овощные грядки.
Но все это Фогтман узнал лишь недели спустя. Сперва же его принял в отделе найма немногословный пожилой человек в сером халате и через двор провел в цех — вытянутое метров на сорок в длину здание, где все сотрясалось от шума и грохота множества серо-зеленых машин, соединенных друг с другом лентами транспортеров. Это была грандиозная, в несколько этажей, система транспортировки, по которой пустые жестянки, поступив из баночного цеха, совершали свой нудный производственный круговорот. Достигнув распределительных пультов, банки попадали на ленты-магниты и, прилипнув к ним, почти отвесно сползали вниз, к наполнительным автоматам. Оттуда ленты везли их к соседним паяльным автоматам, где банки закрывались крышками и, все так же приклеившись к магнитам, взбирались вверх и снова попадали на главный транспортер, который собирал их вместе и тащил в другой конец цеха, к огромному, метров десять в длину, котлу, где они в течение нескольких минут подвергались термической обработке, а затем уезжали в следующий цех — упаковочный.
По дороге человек в сером халате не обронил и двух слов. Теперь же, когда они, миновав раздвижные двери, оказались в цехе, он надел шумозащитные войлочные наушники и проорал почти оглохшему Фогтману какие-то объяснения. Здесь, казалось, вместо воздуха был только шум — равномерный стук и густой, низкий рев моторов, которые работали в двух скоростных режимах, а временами, когда на конвейер попадала бракованная банка, внезапно отключались и потом снова — с истошным цодвыванием — набирали обороты. Но и рев машин, и гул транспортеров были только фоном беспрерывного лязга и дребезжания тысяч пустых жестянок, которые, натыкаясь друг на друга, сбиваясь в кучки, стукаясь о бортики, останавливаясь и снова приходя в движение, нескончаемым потоком ползли и ползли по конвейеру из дальнего конца цеха, где еще слышны были глухие удары штамповочного пресса.
Зал освещался искусственным светом множества стеклянных трубок на потолке, хотя в том же потолке был и огромный застекленный плафон; сейчас, в начале дневной смены, летнее солнце било нещадно, раскалив воздух до тропической жары — запахи молока, машинного масла и пара смешивались в удушливое зловоние.