— Посмотрели бы вы, как я живу. — И Фогтман начал рассказывать о Фрайбурге, о своем почти неотапливаемом чуланчике, под самой крышей, забитом рухлядью и хламом. Патберг едва заметно кивнул, но ничего не ответил. К ним подошла молоденькая девушка. Патберг представил ее — это была Ютта, его младшая дочь.
— Привет, — кивнула та. — Я вас где-то видела. А где Рудольф? — спросила она у отца. — Он собирался помочь мне разнести вино.
— Да вон он сидит. — Патберг кивнул на соседнюю комнату и снова повернулся к Фогтману: — Моего сына Рудольфа вы, конечно, знаете?
— Да, мы знакомы.
Рудольфа Патберга ему случалось видеть и во дворе, и на складе, это был рослый неуклюжий малый, который толкался среди работяг, то переругиваясь с ними, то перебрасываясь шутками.
— А старшую, Элизабет, так сказать, виновницу торжества?
— Да, мы только что поздоровались.
— Ну, тогда вы здесь не пропадете, — бросил Патберг, оборачиваясь к другим гостям, которые появились из буфетной.
Фогтман вышел разъяренный, презирая и ненавидя самого себя. С чего это ему вздумалось рассказывать Патбергу, как он взбирался на стену? А теперь его поставили на место, и он жаждал отмщения, но не знал, как и кому отомстить.
Спокойно, думал он, спокойно. Патберг слишком глуп, чтобы понять всю унизительность этой сцены. Ему просто было неловко — вот и все.
Он протиснулся между танцующими и, найдя внизу, сбоку от лестницы, складной стул, расставил его и придвинул к стене. Потом сел и закурил сигарету. Прямо над ним был установлен прожектор, направленный на лужайку, и оттуда со всех сторон навстречу своей погибели слетались мотыльки. Глядя на серебристые промельки их мягких крыльев, прорезающие столб света серыми росчерками тени, он вдруг представил себе, какая начнется паника, если взять и отключить электричество. Вмиг все погрузится в кромешную тьму. Погаснут улыбчивые лунные рожицы в кронах деревьев, с утробным завыванием смолкнет танцевальная музыка. Мотыльки, вырвавшись из своего слепящего плена, разлетятся кто куда, и только древесные угли, догорающие в жаровне на дальнем конце лужайки, останутся единственным багровым пятном в сплошной стене мрака.
Разве эта сцена — не закономерное завершение фильма, который здесь снимается, разве не просится сюда эта внезапная, зловещая смена декораций, взволнованно-испуганные крики, суетливая беготня, вспышки спичек и зажигалок, а за всем этим — некий нераспознанный преступник, как знать, может, и он сам, затеявший нечто неслыханное?
От одной из групп, собравшихся у жаровни, отделилась Элизабет и направилась прямо к нему.
— А я уж думала, вы решили улизнуть, не станцевав со мной, — сказала она с тихим укором.
— Ну как же, мы ведь договорились, — возразил он. — Только вот танцую я не особенно...
— Ничего. Как-нибудь справимся.
Молча, стараясь не выказать волнения, они пошли к террасе. Танец как раз кончился, и она сквозь толпу гостей метнулась к проигрывателю.
— Пусти-ка, — бросила она девушке, которая рылась в пластинках, и спросила его, какой танец он предпочитает — быстрый или медленный.
— Лучше медленный, — ответил он.
Она искала довольно долго и выбрала медленный вальс. При первых тактах она застыла перед ним с выжидательной улыбкой. Он обнял ее за талию и сразу ощутил, насколько вся она взвинчена и напугана; им не сразу удалось уловить нужный ритм.
— Ну, вот видите, уже получается, — одобрила она.
— Дальше лучше пойдет.
Было не вполне ясно, кто из них ведет. Она совершала неожиданные па, делая резкий шаг назад, прогибаясь в талии и откидывая голову. Ему постоянно приходилось быть начеку, чтобы не сбиться, и он никак не мог начать беседу. Впрочем, она, похоже, этого и не ждала. В ее аффектированной манере танцевать было что-то отчаянное, как в бегстве.
Потом по его просьбе она поставила фокстрот. Теперь они двигались легче, непринужденней, и она спросила, как ему у них нравится.
— Славно, — ответил он. — Я еще никогда не бывал на таких приемах.
— Никогда? — переспросила она, слегка откидываясь назад и склонив голову набок, словно пытаясь уличить его во лжи.
— Никогда.
— Что ж, тогда самое время.
Они улыбнулись друг другу и снова погрузились в молчание, которое все больше и все настоятельней вынуждало их сосредоточиться на танце. Он чувствовал: музыка и ритм связывают их какой-то темной, смутной близостью, с которой они оба еще не умеют совладать. Ее тело оставалось для него загадкой. Она была стройна, но резковата в движениях и к тому же очень скованна, хотя и откровенно стремилась прильнуть к нему при малейшей возможности. Ей, похоже, было все равно, заметит кто-нибудь или нет, что ее интересует только он. Не прекращая танцевать, она махала рукой уходившим гостям, кричала:
— Пока! Счастливого пути! Спасибо, что пришли! — И тут же с улыбкой снова поворачивалась к нему. С ним она говорила тише и с легким придыханием, словно давая понять, что для нее важен только их разговор.
Уж не потому ли гости стали так поспешно расходиться, что она, хозяйка, танцует с ним одним? Но она, казалось, либо вовсе об этом не думает, либо ей это даже нравится. Время от времени ей все же приходилось ненадолго оставлять его, когда кто-то из гостей непременно желал обнять ее и поцеловать на прощание.
— Извините, — шептала она тогда и, совершая короткую прощальную церемонию, тянула руку назад, как бы удерживая его или укрощая его нетерпение, а в следующую секунду снова возвращалась в его объятия.
Музыка теперь звучала тише, они ее приглушили. Когда надо было перевернуть или поменять пластинку, она тащила его за собой к проигрывателю и спрашивала, что поставить. По нескольку раз подряд, несмотря на протесты окружающих, ставила одно и то же. Впрочем, кроме них, почти никто уже и не танцевал. Гости либо скрылись где-то в доме, либо ушли. Только внизу, на лужайке, уже не освещенной, иногда слышались чьи-то голоса. Они танцевали медленно, словно в трансе.
Поверх ее плеча он видел черные контуры деревьев в парке. Они теперь четче обозначились на темном фоне неба, из которого, казалось, понемногу начинает сочиться теплая светло-серая дымка. Ровные лужайки газонов тоже как бы медленно всплывали из сонного небытия, а когда они с последними тактами уже в который раз игранной в этот вечер пластинки замерли у перил террасы, до них донеслись первые, еще заспанные крики птиц. Он вдруг сразу ощутил усталость и зябкое дуновение утренней прохлады. Элизабет нашла свой шарф, брошенный на спинке стула, и накинула его на плечи.
— Стул уже весь мокрый от росы, — проговорила она.
— Да, и в воздухе влажно. Почти как туман.
— Люблю утро. — Помолчав немного, она добавила: — Все-таки это прекрасно — протанцевать всю ночь.
— Прекрасно и безумно.
— Безумно? Почему? — удивилась она.
— Все, наверное, решили, что мы немного сошла с ума.
— Какое мне дело до всех...
— Ну, а мне тем более.
Оба умолкли, завороженные бесшумным таяньем сумерек. Незримые потоки пронизывали серым воздух, наполняя его прохладным ароматом свежести и предчувствием света. Внезапно, почти как по команде, повсюду запели птицы. Они перекликались друг с другом из своих потаенных гнезд в темных лиственных массах, и разная удаленность их голосов, то близких, то едва различимых, тотчас как бы дала меру окружающему пространству, сообщила ему перспективу и глубину. И вот уже одна из птиц призрачной тенью перелетела с кроны на крону. За ней, торопливо шурша крыльями, последовала другая. Третья спикировала вниз, на лужайку, и скрылась в граве. Сумрачный полусвет заполнял проемы между деревьями. В серое ночное небо постепенно просачивалась голубизна, занимаясь изнутри все более уверенным ровным сиянием, и трава на лужайках, матово-серебристая в паутинках свежей росы, заиграла слабым зеленоватым отливом.
— Пить очень хочется. А вам?
— Вообще-то да, — признался он.
— Сейчас я чего-нибудь раздобуду.
Она ушла в дом, выключив по пути гирлянду лампочек на террасе — их свет был уже едва заметен. Она и в зимнем саду погасила свет, и за зеркальным отражением во внезапно почерневших стеклах он едва различил ее силуэт, исчезающий в глубине дома. В безоблачном небе все ярче разгоралось сияние, обещая погожий воскресный день.