Я с ним намучаюсь. Ничего не будет просто.
Конечно, это глупость. Он приложил немало усилий, чтобы выбраться со своей чудовищной планеты; многие пленные мечтают оказаться в стане победителей, пусть даже победили они. Империя ошеломляет и на расстоянии, и было что-то, что подтолкнуло его к Хисоке, не могло не быть. Пусть всего лишь простое желание жить, как живут достойные люди, вызванное соприкосновением с цивилизацией - хватит ли этого стремления для того, чтобы переломить, пережить старую дикую кровь, вытравить беспричинную ярость, принять новые правила и имена вещей, долог ли будет порыв?
И справлюсь ли я с бешеным норовом этого конкретного дикаря, если нет?
Это абсурд, но понимание мало помогает: в этом, откисающем в горячей воде, необразованном и выпирающем углами наружу парне - что-то в нем есть пугающее. Комплект диких генов, вероятно. Или это очередное интеллектуальное построение в попытках объяснить полыхнувший на секунду страх, а на деле мое тело просто боится зверя в собственном доме?
Вслед за страхом приходит злоба. Сторожкая, ровная, тлеющая изнутри. Меня поддерживает моя земля, землю - небесные ладони, чужаку здесь не устоять на ногах, если только он не склонит покорно голову, если он способен к такой разумной вещи.
А не способен, так я помогу. Славная задача.
- У вас плохо со слухом, дражайший родственник? - почувствовав, наконец, мой взгляд, огрызается новообретенный родич. Воде его не обточить, а я - я сумею. Выхода другого нет, опекунский взгляд зорок. А серый из голубой, пахнущей жасмином воды, остер, как бритва, - и как его язык.
Он продолжает орать, хотя и шепотом, что-то по поводу его апартаментов - его, скажите на милость! - и того, что он примется считать их тюремной камерой, раз каждый цет способен потревожить его уединение… словно право побыть одному не несет в себе обязательств быть одному, когда другим это не мешает.
И, кроме того, я, выражаясь его словами, цет. Но не каждый.
- Я прошу вас поторопиться, - действительно вежливо прошу. Он очень худой, даже костлявый, еще один кирпичик в грядущие выводы опекунов. - Ужинать без вас невежливо, - объясняю в ответ на явное непонимание. Откуда парню знать, что в доме принято и что нет, хотя странно, как это Хисока мог сосуществовать с ним рядом, не объяснив супругу элементарных вещей. - И прошу вас в будущем соизмерять степень своей свободы с порядками, принятыми в этом доме. Получаса хватит, чтобы вы привели себя в порядок?
Он ухмыляется, демонстрируя неполный набор зубов. Медикам придется поработать не только над его спиной, юноша весь сложен из дефектов: кожа, волосы, зубной ряд, отвести взгляд от этого комплекта телесных неурядиц тяжело, как от большинства царапающих восприятие зрелищ. Впрочем, недостатки не мешают ему огрызаться.
- Вы голодны, а я нет. - Наглость почти фантастическая, учитывая обстановку, в которой протекает беседа, и испытываемый им явный дискомфорт. - Ваш стол должен быть вам интереснее моей ванной.
"И отправляйтесь отсюда", - читается совершенно недвусмысленно. Дерзец. И он еще смеет заявлять, что я на него - странное выражение - невежливо пялюсь. Он как соринка в глазу, но предпочитает не думать о том, что вне человеческих сил смотреть на что-то еще, если режет под веками.
Я предпочел бы убрать это инородное тело и перевести взгляд на нечто более приятное для восприятия, но пока не получил такой возможности.
- Вам настолько хочется вернуться в военные реалии? - пытаюсь выяснить, и, подумав, добавляю имя. Обычно это помогает, и мне тоже полезно привыкнуть к странному набору звуков. Эрик - даже странно, как подходит, резкое и угловатое, в точности как он сам. - Вам действительно будет комфортнее жить на положении заключенного в доме собственного мужа?
Кто знает: может быть, его страх удастся переломить страхом. Он приучен к насилию, и над собой в том числе. Что окажется страшнее: привычная несвобода или чуждый неведомый мир вокруг?
Он задумывается, это хороший знак, и я делаю попытку склонить чашу его решения в свою пользу. Есть еще одна причина, делающая упорство необходимым. Она называется - контакты. На них срезается большая часть таких парней.
- Ваш испуг понятен, - очень, очень осторожно, так приручают лошадей и вообще всех животных: лаской и неумолимостью. - Но тотальный негативизм - достояние юных лет. Кайрел вам принесет обед сюда, если вам настолько неприятно спускаться в столовую, но только сегодня. В этом доме существуют некоторые правила вежливости, и я вынужден настаивать на соблюдении этих норм.
Пусть считает меня зацикленным на порядке идиотом, пустое. Мне нужно знать действительное положение дел.
- На редкость неудачная попытка, - скалится он в ответ. - Я не пугаюсь, не берусь на слабо, и вообще проявляю по отношению к цетагандийцам столько вежливой терпимости, что меня впору канонизировать.
Усмешка неприятна, как и та отчаянная ерунда, которую он несет, кажется, автоматически. В особенности тем, что я не понимаю истинного значения этих колкостей. Он сейчас говорит о Хисоке? Обо мне самом? О господах из опекунского совета?
- Но чтобы не утруждать вас вещами, которые вам явно непонятны, - неожиданно точно оценив мою реакцию, язвит он, - подкину вам простое объяснение: устал с дороги.
И, прежде чем я успеваю посмеяться над несообразностью повода и длины спора, он делает шаг навстречу, в прямом смысле тоже.
Удивительно нелогичное существо, не знающее даже о существовании ионных полотенец. И любопытное.
- Удовлетворите мое любопытство: на кой черт я вам там внизу? - интересуется он, оставляя за собой мокрые следы.
"Потому что я тоже любопытен", - хотелось бы ответить. - "Потому что мой брат мертв, ты ведешь себя странно даже для барраярца, и я, словно герой детской сказки, не знаю, каким приобретением обзавелся мой дом".
Потому что ты сбиваешь с толку и пугаешь, и я испуган собственным страхом.
И вместо того, чтобы сказать правду, я отвечаю, как должно. Как меня учили. Можно, блаженствуя, грызть печенье в постели, валяясь с книгой, но, сыт ты или голоден, за трапезой собирается вся семья. Обычай, благословенный и положенный, обычай правильный, пусть иногда неудобный, но если не будет правил - кем мы станем? Вот такими парнями, как этот, нервно отнекивающийся от предстоящего разговора. Боящийся чужих взглядов, воспринимающий дом своего мужа как потенциальную тюрьму. Между нами говоря, он вполне прав, но я не хочу быть тюремщиком, и тем более - по отношению к собственной родне, пусть весьма нестандартной.
- Из всей семьи, - успокаивающе объясняю я, - в доме сейчас нас двое, вам не придется выдерживать взгляды и шепотки. Эрик, заканчивайте этот цирк и спускайтесь - я уже, право, устал вас уговаривать.
Не удержался от упрека. Сколько можно длить это смехотворство, он молод, но не глуп, это видно сразу, и совсем не похож на кокетку.
- Действительно, цирк, - соглашается он, но радости в этом согласии немного: слишком много злости, чистой и неприкрытой. - Вот вы, а вот я. Чтобы поговорить, вам непременно нужно повязать на шею салфетку, а меня заставить еще раз промаршировать по этим чертовым ступенькам? Если вы не постеснялись вторгнуться в мои комнаты, что за необъяснимая скромность мешает вам говорить сейчас? И кстати, прежде чем фамильярно звать меня по имени, не могли бы вы по всей форме представиться?
Выпалить такое количество претензий, не преступив формальной вежливости - особое умение; но его следующая фраза едва не заставляет меня засмеяться:
- Ловите момент. В таком добром расположении духа я долго не пробуду.
Он в добром расположении духа. Вот этот взрыв злобы, щедро приправленной смущением - то, как он представляет себе таковое. Дикие гены, дикий оскал, и представления тоже дикие. Я пожалел бы его, не будь уверен в том, что звери не знают жалости и не понимают ее.