Восхитительно прямо, и никаких иллюзий. Какая уж тут внезапная, не признающая рангов, войн и здравого смысла, страсть, соединяющая врагов? Смешно даже. Если бы не было так тошно от этой… обыденной регулярности.
- А привилегии, которые Форберг зарабатывал покорностью, были велики? - безнадежно спрашиваю.
- Ну, - задумывается, - жил при офицерских комнатах, а не со всеми, на поверку выходил лишь раз в день, камни не ворочал, куда ему... и той чести не ценил. Господин комендант ему алкоголь разрешал, когда был доволен, хоть и против правил это. И других заключенных к нему не подпускали, а то барраярцу бы не жить, эти на что угодно способны - дикари ведь, должного обращения не понимают.
И один из этих дикарей в настоящий момент старательно пытается умереть в стерильном боксе. Я видел пару записей из медблока; обтянутый кожей череп производит чудовищное впечатление...
На том разговор и заканчивается - веской благодарностью в виде заранее подготовленного чека.
На улице оказывается неожиданно ветрено, и короткой прогулки до флаера мне хватает, чтобы утрясти в голове услышанное и остро пожалеть о таблетке хорошего успокоительного. Чудовищно, как люди отличаются от того, что мы привыкли о них думать...
- С Форбергом у вас осталось меньше вопросов? - интересуется Торем, выставляя автопилот на требуемый курс и разворачиваясь ко мне.
Остался. Один, но глобальный. Я опускаю веки, стараясь не двигать головой: сверлящая горячая боль вцепилась в висок.
- Следствие по делу о его потенциальной опасности еще не завершено, - хладнокровно утешает меня центурий-капитан. - Может статься...
- Не нужно, - отвечаю без колебаний. И не выдерживаю. - Неужели это действительно общепринятая практика?! И я, по скудости цивильного ума, не понимаю данной нормы?
- Пара моментов действительно показалась мне не совсем обычной для подобных случаев, - поднимает палец Торем. Как будто в таких случаях может быть хоть что-то обычное! - Возраст. Характер ранения. Следы регулярных побоев. Записи допросов... - перечисляет он, загибая пальцы. - Похоже, ваш брат пошел путем наибольшего сопротивления, а не наименьшего, как обычно.
Проще говоря, мой брат - насильник. Останься Хисока в живых - и ему пришлось бы очень долго восстанавливать ущерб, нанесенный семейной чести. Но он мертв, и значит, этим придется заняться мне.
- Полковник, - напоминает Торем, - выражаясь словами сержанта, ломал вашего барраярца. Но не закончил дела. Я настоятельно рекомендовал бы вам быть с ним поосторожней. Форберг сочетает в себе навыки диверсанта, упорство варвара и отсутствие сдерживающих центров; пожалуйста, помните об этом, Старший.
Предупреждение несколько запоздало; решение уже принято.
- Что сделано, то сделано, - говорю я, и головная боль вспыхивает злым светляком. - Невозможно жить с таким скелетом в доме.
Центурий капитан чуть улыбается, неприятно понимающей улыбкой.
- Я понял, - произносит он. - И вы знаете, что я буду рад вам помочь, в случае чего.
В случае чего помогать придется моему сыну.
Дома тихо и пусто, спокойной ненапряженной тишиной, помогающей собираться с силами, и в сердце поселяется та же пустота, неожиданно уютная; родная сестра принятого, наконец, осознанного и обоснованного решения.
Нельзя иначе, только так. Верность пути ощущается всем телом и духом; вероятно, так чувствует себя компасная стрелка или спущенная с тетивы стрела. Я готов лично подгонять несущуюся за город машину, боясь потерять решимость.
Семейные долги теперь отдают лишь добровольно; времена, когда к этому принуждала жесткая мораль и угроза общественного осуждения, давно прошли, и мне, если исход окажется милосерден, придется долго объяснять свои мотивы. Сложить семейную честь к ногам низшего, слыханное ли дело?
Но чего будут стоить наши законные права, если их корни сгниют, лишенные горькой подкормки обязанностей?
Барраярец мог сломаться еще там, в лагере. В этом случае моей семье повезло бы куда меньше, так же, как не повезло с Хисокой, внешне блестящим и благополучным, внутри полным гнили. И плевать на военные реалии. Ни одно мыслящее - а в этой способности моему новому родичу не откажешь, - существо не заслуживает подобного обращения. Изо дня в день, без перерыва и передышки противиться тому, как высший тщательно ломает тебя ради собственной прихоти, оказаться в полной зависимости от кровной родни мужчины, беззастенчиво и походя наслаждавшегося последствиями душевных переломов, и все-таки подниматься, раз за разом вспоминая о собственном достоинстве…
Не странно, что парень так сходу заподозрил меня в аналогичных склонностях. Родственная кровь дает больше сходств, чем различий, и в устремлениях в том числе. Впрочем, я и платить собираюсь не только за Хисоку.
Форберг лежит, - действительно отчетливо напоминающий анатомический препарат, обтянутый сухой кожей и прикрытый простынями, - глаза у него полуоткрыты, но проблеска мысли в них удается добиться, только встряхнув хорошенько чрезмерно горячее тело.
- Очнись, - командую. Не будет толка, если он не поймет, что происходит. Приходится тряхнуть еще раз, добившись рефлекторного, кажется, «пошел ты!».
Как же он ухитрился дойти до такого состояния? Под медицинским присмотром, получая полноценное питание и лечение - как? Или инстинкт выживания, самый сильный из всех, обратился против него, как яд против змеи?
В мутных глазах мелькает подобие настоящей мысли, и это означает цейтнот. Долго он не продержится.
- Давай, - бормочу, не убирая руки с костлявого плеча, - должна же в тебе остаться хоть гордыня? Очнись на минуту, мне больше не нужно.
Будет очень смешно, если он умрет, не дав мне совершить необходимого, или не поймет смысла моих слов. Но я не поверю в то, что он решит умереть мне назло. Кто я ему? Брат насильника? Рабовладелец? Даже в худшем случае это презрение и гадливость, ненависти Эйри в данном случае не заслужили.
- Чего тебе? - карканьем слышится в ответ. - Ты болен, с тобой невозможно говорить. И не о чем.
Почему он сразу не сказал? Что за идиотические мысли посещают голову. А кто бы из мужчин, ценящих честь хоть немного, высказал бы подобную претензию?
- Молодец, - искренне хвалю я, видя, каких усилий барраярцу требуется, чтобы держаться на поверхности ускользающего сознания. - Мой брат тебя принуждал.
Это не вопрос, и ответа я не слышу - да и не жду, признаться. Достаточно того, как резко дергаются в диаметре его зрачки; так выглядит внезапная сильная боль, кинжальный приступ.
- По твоим законам - чего он заслуживал? - стараясь не отвлекаться от конкретики и нарушая ритуал в пользу понятности и скорости, спрашиваю я. Что-то такое меняется в потрескавшейся маске лица прямо передо мною, и я понимаю, что он - понял. И понял правильно. - Я тебе отдам, что должен, - говорю, и обратной дороги нет. Да и не было. - Не сдохни.
- Сгинь, - бормочет он, судорожно облизывая губы. - Не приму. Подавись ты…
Возможно, дело в формулировке? Ничем другим я не могу объяснить беспрецедентную реакцию. Клятву долга, принесенную Старшим дома, невозможно не принять, это оскорбление, несовместимое с нормальным функционированием вселенной, я не вспомню таких случаев: бывало, клялись и смертельные враги, но любая вендетта - ничто по сравнению с последствиями его слов.
От такого просто не отказываются. Не бывало; все равно, что протянуть самого себя и весь Дом на ладони и... полететь в грязь, как летел бы сорванный лист.
Но и когда я повторяю верную, хотя очень сокращенную, формулу, ответом мне служит злобное шипение. Ты не понял, низший? Я, Старший дома Эйри, виноват перед тобой так, что не могу расплатиться ничем, кроме собственной жизни. Она твоя, ты это понимаешь, барраярец? Без остатка и отказа.