Белые? Ах да, миндальное мыло. Метафора. Бывают ястребы с белым оперением? Я не видел, хотя в кречатне мальчишкой завороженно торчал, пока не выгонят. Но раз подходит, хорошо.
- Эксперимент удался. Можно позаимствовать этот флакон, если завтра тебе все равно не ехать на официальную встречу?
Иллуми замирает, чуть ли не ладонью прикрывая духи. - Н-нет, - извиняющимся тоном. - Видишь ли, Эрик: этим составом пользуюсь только я. - Я только открываю рот, чтобы взять свою просьбу назад, как к извинению добавляется объяснение, начатое издалека: - Помнишь тех газетчиков? Ты сердился, что я не предупредил тебя заранее о щекотливых вопросах. Это один из них. - Задумчиво покусывает губу, медлит, явно подбирая формулировку. - Если кто-то пахнет моим ароматом, это обычно означает, что он, э-э, взял его с моей подушки. Есть, конечно, вариант, что таким образом ты просто обозначил подчинение моей воле...
Перевожу с языка цетагандийца, озадаченного необходимостью говорить обиняками о вещах для него естественных, на обычный. "Все сочтут, что я с тобою сплю". Что ж, сам Иллуми больше не считает такой намек оскорблением; это раньше брезгливое "завели себе барраярца!" непременно требовалось гасить кровью. Остается выяснить, насколько оскорблен возможной непристойностью я. Привычно ожидаю от себя вспышки гнева... и неожиданно разражаюсь смехом.
- Не завидую идиотам, обвиняющих нас в том, в чем мы точно не грешны, - фыркаю, почему-то уверенный, что в этой ситуации мы союзники. Еще у меня на языке вертится предложение обсудить, как совместно свести урон его репутации к минимуму, но я его сглатываю. Я помню, насколько ревниво мой гем относится к любому посягательству на его прерогативу справляться с неприятностями самому. Что ж, цетские кумушки - не такой сложный противник.
- Лучше смеяться над сплетней, чем самим делать из себя посмешище, - соглашается Иллуми, облегченно выдохнув, когда не слышит от меня ни злости, ни приглашения поспорить.
- Кстати, - запоздало меня осеняет, - выходит, мое желание познакомиться с твоими ароматами весьма интимно? И... просьба порыться в шкафу тоже?
- Это где-то на грани между флиртом и обольщением, - честно признается он.
Оп-па. Это как удар под ложечку - выяснить, что все время я, оказывается, успешно с ним кокетничал. К черту сплетни, тут ситуация посерьезней. Неведение не освобождает от ответственности. Мне встать, вежливо сказать "спасибо" и поскорее пойти умыться, желательно с дегтярным мылом, чтобы уж наверняка отбить запах? То, что уходить не хочется, задачи не облегчает. Интерес к чужой личной жизни, острый до жадности, может сыграть со мной дурную шутку. А впрочем, что мне терять? Уж точно не невинность, мать ее за ногу. Чем скорее я дам гему Эйри неосторожный повод меня домогаться, тем проще мне будет, разругавшись, укатить с легкой душою в неизвестность. И не примериваться к Цетаганде, как к чуть подгнившему, но весьма привлекательному персику, который так и просится в руки.
- Любопытство меня погубит, - отвечаю расхожей фразой, не отвечая ничего.
Иллуми смотрит на меня, глаза в глаза. - Твое любопытство носит академический интерес?
- Собираюсь ли я писать трактат "Быт и уклад жизни гем-лорда"? - сопротивляюсь из последних остатков иронии. - Ничуть. А хочешь узнать нечто другое, спрашивай конкретнее.
Долгая задумчивая пауза. - Я тебе нравлюсь?
Куда уж конкретней!
- Ты мне интересен. - Расшифровывая для себя самого: он мне симпатичен, с ним хочется общаться, он составляет большую долю моих размышлений, его прикосновения, как ни странно, приятны, и я доверчив с ним вне всяких границ разумного. Но он-то со своей цетагандийской колокольни имеет в виду другое, хочу ли я его?
Вопрос не смешной. После лагеря и господина коменданта секс с мужчиной - что в моей жизни и так случалось лишь пару раз, - привлекательным не кажется вовсе. Если я лягу с Иллуми в постель, случится одно из двух: либо, с большей вероятностью, будет неприятно и неловко, либо неким чудом (вариант, умением) мне сделают хорошо. Ничего страшнее разочарования обоим не грозит; он осторожен, а мое тело, увы, научено, как смягчить неприятные ощущения до переносимых. А если стыд и недовольство расшвыряют нас в разные стороны, это, может и к лучшему. Шоковая терапия, которая положит конец странной привязанности. Исцелюсь я от нее и уеду или успокоюсь и останусь, в любом случае я перестану дразнить его и смущать себя этим долбаным нечаянным флиртом.
Остался последний шанс сказать решительное "нет" и отправиться умываться... - М-м... да. А я тебе?
Оно стоило того - хотя бы чтобы поглядеть на ошеломленное выражение на раскрашенной физиономии, сопровождающее ответное "да". Жаль, под гримом не видно, покраснел ли цетагандиец. - Эрик! - спохватывается он, но предостерегающее восклицание переходит в почти жалобное: - Не провоцируй меня.
- Не провоцирую, - киваю серьезно. - Но нам стоило об этом поговорить. И о провокациях в том числе. И о том, что если тебе неудобно мое откровенное любопытство, терпеть ты не обязан. Можешь отказаться, скажем, от массажа.
- Вот наглец. И не подумаю, - наконец-то расплывается в улыбке.
- Значит, там и разберемся, Как обычно, после ужина, - назначаю я точку-без-возврата и, пока сам не передумал, удаляюсь из комнаты... по наитию прихватив с собою запрещенный керамический флакон.
Похоже, в эти духи что-то добавлено. Психотропное. Иначе не объяснишь чушь, что я нес, и спокойно-умиротворенное состояние, за ней последовавшее. По логике вещей, мне стоит собирать вещи, намереваясь покинуть этот дом в лучшем случае перед ужином, а в худшем - наутро. Вместо этого я валяюсь на кровати, ловлю ноздрями витающий в воздухе призрак "Белого ястреба" и тяну время, как тянут бокал вина. Неопределенность не заставляет меня беситься, как обычно, и даже любопытство не жжет, а лишь мягко щекочет где-то в затылке.
ЧАСТЬ 3. «Любовник»
ГЛАВА 15. Иллуми.
- Знаешь, целоваться с человеком, лежащим в кровати, в то время как ты сам сидишь в кресле рядом, дьявольски неудобно...
Это неоспоримое утверждения произношу, глядя на Эрика, расслабленно распластавшегося на постели после массажа. А может, «расслабленно» – не самое верное слово? Скрытое напряжение, предвкушение, реакция на мои касания – все это его не миновало, хоть он и старается сохранить внешне целомудренную бесстрастность. Я знаю это по себе. Я едва дожил до вечера в беспомощном, неверящем, мучительно-сладком ожидании. Слабость нетерпения, которой почему-то не стыдно; даже спичка cломалась у меня в руках, когда я попробовал разжечь камин, и Эрику пришлось взять инициативу в свои руки, опустившись на колени рядом.
В Эрике все сильнее чувствуется телесный голод – и не тот, который утоляется набегом на полный буфет. Хотя он жаловался за ужином на волчий аппетит и даже вслух заподозрил в этом эффекте парфюм, но я-то знаю: всего лишь организм пытается взять свое после того, как мы вместе преодолели непростой перевал взаимного признания.
Ни голодать, ни мерзнуть я ему не дам – и, борясь с вечерним холодом, комнату наполняет жар от разожженного камина, не давая полураздетому и разгоряченному барраярцу даже повода потянуться за одеялом. А за терпение, неподвижность, упрямое нежелание просить пощады, когда ладони прошлись по всей его спине, не минуя и самой свежей хирургической отметины на пояснице, - за все это ему полагается законная награда.
Когда недавно Эрик имел неосторожность пошутить про мою тяжкую обязанность его баловать, я немедленно развил эту тему до пунктов, подпунктов, графика, неустоек и сатисфакции за неудовлетворительный результат. Вот теперь - исполняю, изумляясь силе своей физической реакции... и, признаться, отсутствию неприятных ощущений, не только своих. У меня никогда еще не было любовника с таким количеством телесных повреждений, и еще не факт, что Эрик решится пойти до конца, но он принимает мои прикосновения без страха и без отвращения, что поразительно приятно и, в большой степени, неожиданно.