Он совершенно безнадежен и кичится этим настолько явно, что даже чтение нотаций ничего не исправит. Благородный напиток, врачующий связи между душой и телом, в его восприятии ценен не более чем сенной настой, и куда больший энтузиазм вызывают сладости, полагающиеся к чаю.
- Ты понимаешь, что я лет двадцать жизни без колебаний бы отдал, только бы не сидеть здесь? - внезапно спрашивает он, разбивая молчание. По-видимому, чай действует на него подобно стимулятору, поощряя к беседе.
- Я все думаю, - вдохновленный отсутствием комментариев, продолжает он, - а почему только двадцать? Может, я потому и не хочу твоего чертова благополучия, что у меня тогда не останется оправданий?
Это следует понимать как завуалированную просьбу о прощении? Нет, маловероятно, чтобы двух дней нормальной жизни хватило бы такому созданию, чтобы оценить свой поступок по достоинству. И, значит, он говорит о другом.
- Так зачем ты вышел за моего брата? - спрашиваю я, и угловатое лицо напротив каменеет. Так выглядят старые стены: сплошь темные тени и трещины.
- Польстился на то, на что не стоило, - обрезает он. - И хватит об этом.
Еще чай, вторая заварка слаще и полней на вкус, верхние легкие ноты запаха ушли, сменившись полным, открытым ароматом...
Что-то здесь не так, не укладывается в картину. Может быть, он всего лишь сожалеет о тогдашнем выборе, сделавшим невозможным возвращение к так называемым «своим», но эмоций многовато для простого раскаянья. Мало ли на войне двойных агентов; мало ли убийц?
- Ситуация щекотливая, - тщательно следя за интонациями, предлагаю я. - Но не безнадежная.
Он должен понять. Если есть хоть малый шанс на то, что к смерти Хисоки его вынудили - я прощу, как прощают оружие, но не дают прощения руке, его державшей.
Но он молчит, как молчал бы мертвец: равнодушно. И это значит… что?
Что если Хисока знал о предстоящем? По спине ледяными лапками проходится ужас. Младший не страдал излишней жертвенностью, это верно, но война меняет людей так же, как меняет границы, неоспоримым доказательством тому - сидящее напротив меня существо, так может ли быть, что Хисока взял на себя чужие грехи и погиб осознанно, позаботившись о том, чтобы не быть в посмертии обремененным долгами?
Это бы все объяснило: брак, несчастье и это олицетворение вины в кресле напротив. Следовательно, они оба знали, планировали и сделали?
- Я пойду, - подтверждая верность озарения, роняет он. Вина - как камень, что давит на плечи: не снять и не облегчить, не подставить другой опоры.
- Прости мне, - быстро говорю я, - и закроем эту тему.
До поры до времени. Он должен понимать, что я не могу иначе. А если и не понимает - что с того?
- Я сам отвечаю за свои поступки, - не шевелясь, произносит он. Молодые падки на подобные декларации, но разница в том, что в эту минуту он действительно имеет в виду то, что говорит. И это означает, что спина - лишь предлог; не за роскошь дома и мира он себя наказывает, но за то, что остался жив. А Хисока умер, позаботившись о нем. - Постарайся это запомнить на следующий раз, когда станешь мне объяснять насчет госпитализации.
Поразительно, как чаепитие сонастраивает мысли, чутким камертоном прозванивая ноты душ. Даже у таких разных собеседников.
- Уступи мне в этом, - прошу я. Он не может иначе, и я не могу, выйти из этого тупика можно только вдвоем. - Я уступлю в ответ.
Изысканное переплетение голубоватых линий на фарфоре слишком сложно, чтобы он мог проследить узор, но попытки родич предпринимает. Смущен?
- Чем я таким тебя не устраиваю? - интересуется. Несомненно, он стыдится собственного несовершенства, и пускается в объяснения. - Я знаю, что не нравится мне. Мне не хотелось бы, чтобы ко мне... прикасались цетагандийцы, помимо прочего, и я вам не верю. А ты что? Боишься ответственности?
- Не только это, - хотя и это тоже, незачем скрывать. Как объяснить доступно? - Это уродливо, когда тебя корчит от боли. Негуманно, глупо и несообразно. Если дело только в цетагандийских врачах - я найму для тебя бетанца.
- Я не предмет меблировки, чтобы меня ремонтировать, если я не гармонирую с обоями, - отчего-то злясь, отвечает он. - Все остальное можно решить. Я, например, могу написать юридически засвидетельствованный отказ. Может быть, мне самому однажды придет в голову обратиться к вашим коновалам. Но мне самому, если ты понимаешь разницу. Или у тебя на меня личные виды?
Приходится запить изумление. Он что-то слышал о старых обычаях, когда вдовы становились вторыми женами родичей умерших, и проводит параллели? Но это давно не в ходу… впрочем, ему-то откуда знать.
- Я не намерен делать тебя… партнером, - максимально вежливо объясняю. Настолько далеко семейный долг не распространяется, и хорошо. - Извини, - добавляю, испытывая некоторую неловкость. Но это вправду чересчур, барраярец в статусе моего супруга.
- Я просто расцеловать тебя готов от восторга! - шипит он, сощурившись так, что и глаз не видно. - А я уж боялся, что у вас это семейное...
Так он все же рассчитывал, судя по реакции?
- Я не знаю, из каких соображений мой брат решил на тебе жениться, но ты хотя бы смотрел на себя в зеркало? - сердито интересуюсь. Он всерьез полагал, что я могу и должен быть в восторге от перспективы оказать дикой крови подобный знак уважения? - Помимо всего прочего, я не могу спать с полутрупом.
- Вот мне еще один мотив не спешить откармливаться и обретать изящную походку, - заявляет этот наглец. - Логично?
Я уже ничего не понимаю. Или он сейчас пытается избежать горечи отказа, отказываясь самостоятельно?
- Ты же не единственный, кем я мог бы заинтересоваться, - объясняю, злясь на собственную глупость. Он примитивен, а я не могу понять, что им движет, не обидно ли? - Не болтай ерунды, я не хочу тебя ни в постель, ни в мужья. Поверишь на слово, или мне на крови поклясться?
- Желательно не на моей, - нагло посмеиваясь, уточняет он. - У тебя такой сердитый вид, словно сейчас царапаться начнешь.
- А, прошу прощения, - отрезаю. Как он умеет бесить, и никакой почтительности. - Если судить по твоему виду, я должен считать себя потенциальным насильником и уродом, раз уж, кроме насилия, у меня нет другой возможности заполучить в постель сомнительную радость в твоем лице.
- Что это у тебя за пунктик? - мягонько спрашивает он, как шелком стелет. Паршивец почуял возможность укусить, вот и кусает. - Я хоть что-то говорил про насилие? Или в вашей семье это болезненная тема?
- Как будто отношение неразвитых народов к гомосексуальности - секрет, - замечаю я. - Дикие гены…
Не брань, но биологическая закономерность. Дикие аллели, небольшие популяции, естественное деторождение как единственная возможность выживания, никакого контроля над генотипами, исключая выбраковку. В такой архаике альтернативные союзы обречены.
- У тебя каша в голове, - сообщает он, поднимаясь, и он прав. С тем и остаюсь: действовать вслепую опасно и глупо, прояснить ситуацию без дополнительных сведений невозможно, я не умею читать в сердцах.
Да и есть ли у него сердце, право слово.
Глава 4. Эрик.
Здешний гимнастический зал ухожен и обставлен не менее богато, чем парадная столовая: хозяин явно проводит тут немало времени и оставляет так же немало сил. Тренажеры, стенка, зеркало во всю стену. И несколько рапир, аккуратно сложенных в стойку. Вся машинерия смазана и настроена, чтобы при нагрузках не издавать ни малейшего скрипа, лишь тихо ухает опускающийся наземь противовес. Полная тишина, давящая или успокаивающая - смотря по настроению. Наверняка здесь есть возможность включить фоном приятную музыку, но даже знай я, где выключатель, не стал бы. Тишина помогает собраться с мыслями.
Кажется, у меня начинают вырабатываться новые привычки. Натоптанный маршрут, как у зверя по клетке или узника по камере. Комната - тренажерный зал - комната...