— Сэр Нэвилл в Пешаваре, милорд. Он плохо переносит причиненную ему обиду. Совсем опечален. Его несколько раз заставали в слезах. Да-да, милорд, не улыбайтесь… На следующий день после возвращения из Джамруда генерал собрал у себя множество знатных туземцев, среди которых были его старые друзья, и спросил, что они думают по поводу происшедшего.
— И что ему ответили?
— Они заявили, что видят в отказе принять посольство преднамеренное оскорбление, нанесенное британскому правительству. Но не большее, чем молчание эмира в ответ на наше письмо с выражением соболезнования в связи со смертью его сына, ибо у туземцев такое молчание — одно из самых грубых оскорблений.
— Полезный ответ…
— Вполне, милорд. Я полагаю, что к подготовке этой беседы приложил руку наш доблестный Наполеон, как вы его называете.
— Майор Каваньяри? Почему вы так думаете?
— А вот почему, милорд. Когда Чемберлен спросил: «Что говорят здешние жители и что, по их мнению, мы теперь будем делать?», в ответ он услыхал: «Сказать правду, сахиб, люди говорят, да и мы думаем, что вы ничего не будете делать!»
Вице-король даже всплеснул руками от удовольствия:
— Превосходно! Чудесно! Надо позаботиться, чтобы эта милая беседа как можно быстрее попала в газеты. Она дает столько возможностей… Это и мобилизует общественное мнение против Шер Али, и ударит по самолюбию наших политиков и военных, и усыпит бдительность афганцев. Нет, кое-что мы, конечно, будем делать и даже достаточно скоро. Надо лишь хорошенько продумать где и когда.
«Великий Могол» на несколько мгновений задумался.
— Возмущение сэра Нэвилла вполне оправдано: он действительно был поставлен в унизительное положение, — продолжал он. — Я старался как мог успокоить заслуженного ветерана, написав ему, что преднамеренное оскорбление не останется безнаказанным. Я особо подчеркнул, что полученный результат значительно более удовлетворителен, чем кто-либо мог ожидать от переговоров с Кабулом, если бы они состоялись…
Чувствовалось, что вице-король излагает давно продуманные вещи.
— …Но для общественного блага иногда приходится жертвовать личным достоинством. Об этом я сообщу Крэнбруку; впрочем, полагаю, он и сам это хорошо сознает. Нанесенную генералу обиду невозможно — да и не нужно! — утаивать от нашей прессы в метрополии и в Индии. Такой открыто враждебный акт — наш козырь, и мы им воспользуемся. Как вы полагаете, полковник, подобные рассуждения убедительны с точки зрения политэкономии?
У Колли не было оснований возражать, тем более что вице-король излагал мысли, которые ему исподволь подсказывал его военный, а теперь личный секретарь.
— Безусловно, милорд. Насколько я понимаю, если бы отношения с эмиром были порваны без какого-либо явно недружелюбного поступка с его стороны, наша общественность никогда не поняла бы причин разрыва и мы оказались бы в очень затруднительном положении. Политика Шер Али-хана сводилась к тому, чтобы дурачить нас в глазах всей Азии, не давая нам поводов для активного возмущения. Вы, милорд, старались заставить его либо изменить свою политику, либо раскрыть ее таким образом, чтобы общественность стала на сторону правительства в его стремлении покончить с подобным коварством.
— Блестяще, Джордж! Вы схватили самую суть. Вот что значит заниматься политэкономией. — Литтон захлопал в ладоши. — А раз так, мы можем посвятить в наши планы и статс-секретаря по делам Индии. Давайте набросаем послание Крэнбруку…
И «Великий Могол» изложил виконту положение вещей, присовокупив свою оценку происходящего.
«Я думаю, — диктовал лорд Литтон, — что до сих пор мы не делали неверных ходов в игре, и если Каваньяри добьется успеха в своих переговорах с хайберцами, то мы выиграли, а эмир (вследствие плохой игры) уже потерял первую взятку. Теперь наступает второй роббер, и я полагаю, что мы начнем его с решающим козырем на руках. Обычные дипломатические средства, разумеется, исчерпаны (подчеркните, пожалуйста, слово „исчерпаны“, Джордж), и мы должны принять иные меры».