Маслобойщиков пристроился непосредственно под колонками и с завидной скоростью поглощал портвейн. Появление Гжеся и Лены было встречено царственным кивком головы и революционным призывом:
- Выпьем!
И тотчас же сальный голос Шуфутинского грянул: "За милых дам, за милых дам!"
- Актуально, - хэкнул мэтр, опрокидывая стакан и закусывая собственной бородой. - Присоединяйтесь к тосту.
Гжесь с сомнением посмотрел на чернильного цвета бурду:
- Я, пожалуй, лучше водочки.
...На то, чтобы упиться, Гжесю хватило сорока минут: мэтр погонял тосты, как лошадей, пускал их галопом, аллюром и иноходью, брал с места в карьер, пришпоривал, когда нужно, или вообще отпускал поводья. Сначала шел тематический блок: "за невинно убиенную Афину Филипаки", "за нашу Афиночку", "за почившую актрису", "за солнце русской сцены", "за темперамент, который даже смерти не по зубам".
Блок закончился призывом "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке", после чего Гжесь был послан за очередной дозой водки и портвейна. Второе отделение марлезонского балета тоже не отличалось особым разнообразием: "за актерское товарищество с неограниченной ответственностью перед будущим державы", "за пыль кулис", "за огни рампы", "за мизансцену по имени жизнь" и почему-то "за день театра, не к столу будет сказано". После этого распаренный "Тремя семерками"
Маслобойщиков перешел на личности. Стаканы были сдвинуты "за Стрелера", "за Штайна", "за Гришку Козлова, он теперь премии получает, подлец, а я ему сопли вытирал вот этой самой рукой" и "за Маркушу Захарова, царствие ему небесное".
- Так ведь он жив и здоров, - тихо ужаснулась Лена, давясь томатным соком.
- Да? - расстроился Маслобойщиков. - Тогда за него не пьем.
Мэтр выглядел молодцом, тосты произносил хорошо поставленным голосом провинциального трагика, но, когда приобнял Гжеся и принялся декламировать монолог Катерины из "Грозы", Лена не выдержала:
- Может быть, пора уходить, Гавриил Леонтьевич? Неудобно. Люди оглядываются...
Это было художественным преувеличением. Людей в рыгаловке собралось не так уж много: хмурая буфетчица за стойкой, хмурая официантка в затрапезном фартуке посудомойки и алкаш за столиком у выхода. Алкаш был такой же краснорожий, как и Маслобойщиков, только без бороды. Во всем остальном тоже наблюдалось пугающее сходство: от пористого носа до складок у губ. Что и говорить, мэтр и безымянный алкаш казались близнецами, разлученными в детстве.
- Пойдемте, Гавриил Леонтьевич, - продолжала увещевать Лена.
- Цыц! - мэтр стукнул кулаком по клеенке с такой силой, что из стакана едва не выплеснулся портвейн.
- Цыц, женщина! - поддержал Маслобойщикова встрепенувшийся Гжесь. Знай свое место! Кирха, кюхен и киндер <Церковь, кухня и дети (иск, нем.).>!
Это было слишком. Лена отодвинула сок и поднялась из-за стола, прихватив лежащие рядом с Гжесем ключи от "шестерки".
- Пошли вы к чертовой матери! Оба!
- Да она у тебя змея, друг мой! Забыл только, какой породы...
- Кобра, - подсказал Гжесь. - На хвосте.
Нет, она вовсе не собиралась этого делать, но напившийся до безобразия дуэт просто вынуждал Лену поступить именно так. Именно так, как и положено кобре на хвосте. Тем более что возле "шестерки" уже крутилось несколько подозрительных подростков: из тех, которых Гжесь, сам выросший где-то на окраине отнюдь не мирного Новокузнецка, называл "гопота". Несколько метров, отделяющие ее от машины, оказались самыми сложными. Топота тихонько подсвистывала, цокала языками и даже продемонстрировала Лене парочку общеизвестных непристойных телодвижений.
Отдышаться удалось только в салоне.
Лена вставила ключи в замок зажигания и принялась взвешивать все "за" и "против".
Водитель из нее никакой, это правда. Вельзевул Поклонский называл ее не иначе, как "смерть на перекрестке": "Так и напишите себе помадой на лбу, Шалимова: смерть на перекрестке". Да и оставлять в разбойной придорожной корчме двух подвыпивших мужиков в окружении гопоты... Но и выслушивать их пьяные артистические бредни и сексистские оскорбления тоже радости мало. В конце концов, они не малые дети. И железнодорожная платформа под боком. Доберутся как-нибудь.
Она осторожно сдвинула машину с места, неловко развернулась, сбив щит с "бизнес-ланчами" и "спиртным в разлив", и, отчаянно сигналя редким прохожим-камикадзе, покатила вниз под горку, на основную трассу.
О своем решении Лена пожалела уже через триста метров. Она как-то совсем выпустила из виду, что отрезок пути Ломоносов - Петродворец был самым паскудным, особенно с точки зрения водителя-неумехи. Извилистый и неширокий, он изобиловал леденящими душу знаками "Крутой поворот", "Крутые повороты", "Ограничение скорости" и "Обгон запрещен". Господи, какой уж тут обгон, только бы живой добраться! Лена сбросила скорость почти до тридцати и плелась, километр за километром съедая расстояние. Еще пара прихотливых изгибов дороги, и она выберется на более-менее ровный участок и спокойно покатит к Питеру.
Эти мечты разлетелись в прах, когда из-за поворота выскочил ярко-желтый бензовоз с проблесковым маячком над кабиной и надписью "NESTE" на борту. Лена шарахнулась в сторону, с перепугу вместо тормоза нажав на газ. Ее выбросило почти в кювет, но не это было самым страшным.
Самым страшным оказался глухой стук о передний бампер. И скрежет железа.
Машина остановилась, ткнувшись носом в обочину, Лену бросило на руль, а в грудной клетке сразу же возникла довольно ощутимая боль от удара. Но что значила какая-то боль по сравнению со стуком, который она скорее почувствовала, чем услышала. Она... Она сбила кого-то! Может быть, даже насмерть! Она сбила ни в чем не повинного человека! Она, Лена Шалимова, убийца!.. От ужаса произошедшего Лена на несколько секунд спряталась в обмороке, но, когда пришла в себя, ничего не изменилось. Машина по-прежнему стояла у обочины, грудная клетка по-прежнему саднила, а сквозь приоткрытое боковое стекло слышались редкие приглушенные стоны.
Ломая ногти, она открыла дверцу и бросилась к кювету. В кювете валялся велосипед со смятым и покореженным задним колесом и такая же смятая и покореженная картонная коробка весьма внушительных размеров. Сам велосипедист сидел рядом, держась за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Что ж, если Лена и не была убийцей, то совершила полноценный наезд.
- Эй, вы живы? - севшим голосом прошептала она.
Велосипедист, находящийся, очевидно, в состоянии шока, не обратил на Лену никакого внимания. Он потряс головой, на которой болтались бесполезные теперь наушники, посмотрел на ладонь, испачканную кровью, а потом, как будто что-то вспомнив, потянулся к коробке. И принялся методично сдирать с нее скотч.
- Эй, вы живы?!
Скотч никак не хотел отставать от помятого, измочаленного картона, из наушников неслось что-то уж совсем допотопное, ссадина на лбу велосипедиста медленно наливалась кровью; словом, положение было совсем безрадостным.
- Помогите мне, - с трудом разжав зубы, сказал велосипедист.
- Да, конечно... Я сейчас сбегаю за аптечкой.
Лена снова бросилась к машине, но голос велосипедиста остановил ее и заставил вернуться:
- Нет... Помогите мне... открыть...
Он просил ее открыть коробку, вот что!
- Сначала я перевяжу вас... Продезинфицирую рану. Я умею.
- Сначала коробку. - Он все еще был в шоке от происшедшего.
- Ну, хорошо. Если вы настаиваете.
Скотч поддался не сразу. Но когда поддался...
- Что там? - слабым голосом спросил раненый велосипедист.
- Не знаю... Куски ткани, нитки, какие-то палки сломанные...
От слабости, секунду назад пригнувшей велосипедиста к земле, не осталось и следа. Он отшвырнул Лену от коробки с таким остервенением, что она прикусила язык и едва не лишилась двух передних зубов. Но велосипедисту было начхать на Ленины зубы. Он вынимал и вынимал из коробки мелкие детальки, гладко заструганные и ошкуренные палочки, прошитые куски парусины. Последним был извлечен деревянный корпус. Вернее, часть корпуса. Велосипедист прижал его к груди, а потом поднял глаза и в упор посмотрел на Лену. Впервые.