Глава вторая
ОСНОВЫ МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Негативное отношение к реформам, которое сложилось у Победоносцева в ходе разработки преобразований в рамках правительственных комиссий, еще углубилось под влиянием социально-политических потрясений, сопровождавших начало правительственной «оттепели» и ставших особенно заметными после отмены крепостного права. Замкнутый кабинетный труженик, во многом опиравшийся на прямолинейно-идеалистическое представление об общественных проблемах, схожее с наивным просветительством его отца, не был готов взвешенно, адекватно воспринять и осмыслить многочисленные конфликты, неизбежно связанные с процессом преобразований. «Боже! — писал он в дневнике об охвативших Петербург в 1862 году грандиозных пожарах, виновниками которых, по слухам, были революционеры. — Что за ад там!.. Плач, рыдание, жалость, горе! А злодеи торжествуют!» «У нас страшные дела происходят, — сообщал он брату четыре года спустя по поводу покушения террориста Дмитрия Каракозова на Александра II. — Страшно подумать, что было бы с нами, когда бы свершился преступный замысел. Страшно думать и теперь, что, может быть, среди нас находятся тайные враги, изменники, отступники от своей родины!»{85}
Особенно тяжелым потрясением для будущего обер-прокурора стало Польское восстание. Родившийся и выросший в историческом центре страны, имевший преимущественно книжное представление о многообразии населявших ее народов, он, видимо, до конца не сознавал всей остроты и сложности национального вопроса. Внезапно открывшаяся — и казавшаяся вполне реальной — угроза дезинтеграции Российской империи, разрушения ее целостности по линиям национальных разломов во многом явилась для Победоносцева неожиданностью и стала тяжелым шоком. Отныне он едва ли не во всех социально-политических потрясениях будет видеть следы «польской интриги».
Попытки отдельных государственных деятелей восстановить политическую стабильность, пойдя на уступки окраинам (точнее, их элитам), расценивались Победоносцевым крайне отрицательно. Так, острую неприязнь вызывал у него П. А. Валуев, занимавший в 1862–1868 годах пост министра внутренних дел. В нем воплощались все раздражавшие будущего обер-прокурора черты: неуместная, с его точки зрения, склонность к компромиссам, стремление в политике следовать западным образцам и даже внешне копировать манеры членов европейских правительственных кабинетов. «Он невероятно пуст — едва ли не до глупости, — писал Победоносцев о министре. — По речам можно бы назвать его шутом, если не актером»{86}.
Работа в государственных органах в рамках курса, который представлялся Константину Петровичу ошибочным, угнетала и выматывала его. Это ощущение, накладываясь на общее представление о тотальной бессмысленности деятельности бюрократических структур, подпитывало всё более мрачное умонастроение Победоносцева. «Когда бы не работа, которая не дает мне много досуга, — писал он А. Ф. Тютчевой, — сердце наболело бы без меры… Я не могу не чувствовать всеобщего разложения и пустоты»{87}. В такой атмосфере у Победоносцева вырабатывалась система социально-политических воззрений, которыми он будет руководствоваться в своей общественной и государственной деятельности.
В основе данной системы лежали рассуждения о причинах охвативших Россию потрясений. Главной из них Константин Петрович, разумеется, считал разрушение традиционного социально-политического уклада с его простотой, определенностью, четким распределением ролей, в рамках которого «так тихо и мирно» проходила его жизнь и который он мнил единственно подходящим и возможным для страны. «Жизнь наша, — в ужасе писал он об основных тенденциях развития современности, — стала до невероятности уродлива, безумна и лжива оттого, что исчез всякий порядок, пропала всякая последовательность в нашем развитии; оттого, что расслабла посреди нас всякая дисциплина мысли, чувства и нравственности. В общественной и семейной жизни попортились и расстроились все простые отношения органические, на место их протеснились и стали учреждения или отвлеченные начала, большей частью ложные или лживо приложенные к жизни… Самолюбия, выраставшие прежде ровным ростом в соответствии с обстановкой и условиями жизни, стали разом возникать, разом подниматься во всю безумную величину человеческого «я»… разом вступать в безмерную претензию отдельного «я» на жизнь, на свободу, на счастье, на господство над судьбой и обстоятельствами»{88}.
Неосторожно и самонадеянно сдвинув с вековых основ сложившийся общественный уклад, реформаторы, полагал Победоносцев, открыли путь процессу бесконечных и главным образом деструктивных изменений в системе социальных отношений. Около каждого дела «образовалось великое множество невидимых течений, неуловимых случайностей, которых нельзя предвидеть и обойти… Отсюда — состояние неуверенности, тревоги и истомы, от которого все более или менее страдают». Процессы общественного развития в результате приобретали неконтролируемый характер, что не могло не привести к катастрофическим последствиям.
Реформы, которые ранее воспринимались им как ключ к решению большинства общественных проблем, теперь рассматривались главным образом как цепь ошибок, недоразумений и подтасовок, порождение низких моральных и интеллектуальных качеств тех, кто готовил преобразования. Разработка судебных уставов, в которой будущий обер-прокурор принял активное участие, через 20 лет сводилась им к простой формуле: «Граф Блудов, впавший уже в детство, легко дал себя уговорить легкомысленному и тщеславному Буткову. Кн[язь] Гагарин и барон Корф, люди умные, но легкие, провели это дело в Государственном совете совокупно с Бутковым[9]»{89}. В целом, по мнению Победоносцева, люди, пытавшиеся преобразовать исторически сложившийся уклад, чаще всего вдохновлялись морально ущербными стимулами — самомнением, верой в свое (как правило, мнимое) всесилие, стремлением противопоставить свое «я» многовековым трудам предков. В основе всех подобных устремлений лежал тяжелейший порок — индивидуализм.
«Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей, — доказывал консерватор, — честолюбие или желание прославиться… Скучно поднимать нить на том месте, на котором покинул ее предшественник, скучно заниматься мелкой работой организации и улучшения текущих дел и существующих учреждений. И всякому хочется переделать всё свое дело заново, поставить его на новом основании, очистить себе ровное поле, tabula rasa[10]». Противоядием к данным устремлениям Победоносцев считал воспитание смирения, осознание ограниченности своих возможностей: «Делать — значит не теряться во множестве общих мыслей и стремлений, но выбирать себе дело и место в меру свою и на нем и копать, и садить, и возделывать»{90}.
Планируя и осуществляя преобразования, реформаторы утверждали, что унаследованный от прошлого уклад, сложившийся во многом стихийно, под воздействием случайных факторов, требует рационального переустройства по четко обдуманному плану. Однако тут-то, по мнению Победоносцева, и таилась главная опасность. В том или ином учреждении, общественном институте, сложившемся в ходе многовековой эволюции, очень трудно было отделить случайное от существенного; пытаясь преобразовать их основы под лозунгом рационализации, можно было разрушить именно то, что жизненно необходимо для общества. «Старое учреждение, — доказывал консерватор, — тем драгоценно, потому и незаменимо, что оно не придумано, а создано жизнью, вышло из жизни прошедшей, из истории, и освящено в народном мнении тем авторитетом, который дает история и… одна только история. Ничем иным нельзя заменить этого авторитета, потому что корни его в той части бытия, где крепче всего связуются и глубже всего утверждаются нравственные узы — именно в бессознательной части бытия»{91}.
9