Победоносцев вообще считал опасным чрезмерное доверие к аналитической деятельности, так как человеческая мысль слишком слаба, не может охватить всей сложности реального бытия и неизбежно скатывается к формализации, абстрагированию: «Когда рассуждение отделилось от жизни, оно становится искусственным, формальным и вследствие того мертвым. К предмету подходят и вопросы решаются с точки зрения общих положений и начал, на веру принятых; скользят по поверхности, не углубляясь внутрь предмета и не всматриваясь в явления действительной жизни или даже отказываясь вглядываться в них». Реальность настолько сложна, что постигнуть ее суть можно лишь интуитивно, и такое интуитивное ощущение может оказаться более верным, чем сложные рационализированные теории. «Во всяком деле жизни действительной, — настаивал Победоносцев, — мы более полагаемся на человека, который держится упорно и безотчетно мнений, непосредственно принятых и удовлетворяющих инстинктам и потребностям природы, нежели на того, кто способен менять свои мнения по выводам своей логики»{92}.
Апология интуиции и недоверие к логике, рациональному началу, казалось бы, полностью противоречили самой сути научной деятельности, которой Победоносцев занимался в течение значительной части жизни. Однако следует отметить, что у него был весьма своеобразный взгляд на задачи научного исследования. По его мнению, ученый должен был, всячески избегая теоретизирования и обобщений, собрать максимальное количество фактов, а этот материал сам скажет читателю о сути изучаемого явления. «Требуется, — утверждал правовед, — не бросить на факты тот или иной свет, а представить их в возможной полноте, чтобы они стали всякому ясны в своей совокупности»{93}. Подобным установкам Победоносцев неукоснительно следовал в собственных научных штудиях. Его «Курс гражданского права» представлял читателю грандиозную по объему и едва ли не исчерпывающую картину действовавших в то время правовых норм.
Создавая «Курс…», будущий обер-прокурор не ограничился изучением десятого тома Свода законов Российской империи, где в основном были сосредоточены частноправовые постановления, а проработал и все остальные тома, извлекая из них всё, что касалось предмета его исследования. Привлекались и другие источники — материалы обычного права, данные судебной практики. В результате по богатству собранного материала труд Победоносцева долгое время не знал себе равных. В то же время решить с помощью «Курса…» вновь возникающие казусы было крайне сложно — в нем не было общей, теоретической части, отсутствовала четкая проработка основных юридических понятий, не был определен метод исследования.
Приступая к изучению русского права, утверждал Победоносцев, молодой юрист должен начать со сплошного чтения Полного собрания законов Российской империи[11]. К этому следовало добавить проработку иных форм первичного материала: архивных актов, дел судебной практики. Теоретических же руководств, в особенности иностранного происхождения, предлагающих широкие концептуальные обобщения, следовало всячески сторониться. Правовед признавал, что рекомендованная им форма изучения права составляет «труд довольно сухой и тягостный», однако настаивал, что лишь она даст «драгоценнейший плод… здоровое и цельное знание». Сама увлекательность работ по теории права, подкупающих широтой подхода, представлялась ему подозрительной. «Опасны для начинающих, — утверждал маститый юрист, — сочинения, которые при всём блеске остроумия и множестве дельных мыслей представляют интерес преимущественно для чтения, а не для изучения и потому обманывают неопытного читателя той самой легкостью, с которой он, по-видимому, воспринимает идеи и выводы автора»{94}.
Победоносцева возмущало, что с развитием новых общественных отношений в России правоведение превращалось в массовую профессию, в связи с чем, по его мнению, недопустимо снижался уровень подготовки юристов, страдала глубина их знаний. Он продолжал настаивать, что высокопрофессиональных правоведов в обществе должно быть немного, что каждый из них представляет собой «штучный» продукт, «созревающий» в результате долгой и трудной подготовки: «Сила действительная не вдруг возникает… Сила должна вырасти, знание должно быть куплено ценой труда»{95}.
Однако в бурно развивавшемся обществе, предъявлявшем всё больший спрос на юристов, попытка положить в основу их подготовки многолетний «сухой и тягостный труд» была явной утопией. С одной стороны, желающих обрекать себя на подобный труд становилось всё меньше, что вызывало неизбывное раздражение Победоносцева. С другой стороны, не сокращалось и количество «архитекторов», ставивших перед собой задачи широкого переустройства исторически сложившегося общественного и политического уклада, вместо того чтобы осознать ограниченность своих возможностей и действовать «в меру сил своих» на «малом поле». Практически всё «образованное общество» оказывалось в той или иной степени заражено болезнью самомнения, индивидуализма и беспочвенной тягой к реформаторству, подрывавшими основу общественной стабильности. В этих условиях взор Победоносцева всё чаще обращался к тому слою, который в пореформенной России традиционно воспринимался как антипод «образованного общества», — к «простому народу».
По-видимому, исходным импульсом для обращения к теме «простого народа» стали для Константина Петровича события начала 1860-х годов, впервые заставившие его задуматься о прочности того фундамента, на котором покоились устои традиционного порядка в России. Вопрос о государственной роли народа будущий обер-прокурор затрагивал и в своих публицистических сочинениях, и — особенно — в переписке с наследником Александром Александровичем. В его письмах наследнику народ представал нравственно здоровой средой, не испорченной чуждыми России веяниями и противостоящей в этом плане образованным верхам, пропитанным европейской культурой и утратившим духовную связь с теми основами, на которых зиждились монархия и все традиционные институты. Мотив противопоставления народа и верхов (интеллигенции, аристократии, бюрократии) звучал особенно отчетливо в периоды общественно-политических потрясений — Польского восстания, Русско-турецкой войны. В народе, писал Победоносцев наследнику в разгар войны, гораздо больше тревоги за судьбы страны, «нежели наверху, где чиновные люди по-прежнему подписывают свои бумаги и получают свои деньги». Описывая похороны погибшего на войне двоюродного брата цесаревича, герцога Сергея Максимилиановича Лейхтенбергского, будущий обер-прокурор не преминул подчеркнуть сухость, неискренность официальной церемонии («собор наполнился сановниками в мундирах — похоже было на раут»); зато накануне, когда гроб встречали на станции, «собралось несметное множество народа — процессия была торжественная, невыразимо печальная, и тут пролито было много искренних и бескорыстных слёз»{96}.
Народ привлекал Победоносцева и тем, что был невосприимчив к логическим абстракциям, а следовательно, сохранил способность выступать в качестве консервативного начала, носителя «земляной силы инерции». По мнению сановника, народ негативно воспринимал все спускаемые сверху преобразования, включая большую часть Великих реформ; в связи с этим протест против реформирования начинал звучать как форма защиты основной массы населения от преобразований, полностью расходящихся с коренными устоями ее жизни. Особый ужас, считал Победоносцев, вызывали у народа планы введения в России представительства (то есть шаги к конституционному ограничению монархии), которые, по мнению либералов, должны были увенчать здание Великих реформ. В период кризиса власти конца 1870-х — начала 1880-х годов, когда верхи, пытаясь сбить накал революционной борьбы, стали обсуждать планы перехода к представительному правлению, такая перспектива обрела вполне реальные черты. В связи с этим Победоносцев в письмах наследнику описывал массы «простых людей», которые «по деревням и уездным городам», обсуждая «простым здравым смыслом и горячей душой нынешние события», с тревогой говорят о конституции: «…там уже знают, что такое конституция, и опасаются этого больше всего на свете». Здоровые настроения провинции консерватор противопоставлял оторванным от реальности мнениям Петербурга, «чиновных и ученых людей», от которых у него «душа… наболела, точно в компании полоумных людей и исковерканных обезьян»{97}.
11
В 1830 году после завершения работы по систематизации российского законодательства вышло 45 томов Полного собрания, а к концу века было опубликовано еще 70 томов.