И кстати, в этом году, отметил он про себя, оглядывая лица собравшихся, в этом году как никогда можно надеяться на удачу. В самом деле, ни разу еще кандидаты не проявляли подобной сплоченности и стойкости духа. Ни разу они не дотягивали до великого дня без единого нервного срыва. Похоже, наконец ректор Пиллиш обретет своего способного ученика.
– Господа кандидаты, – начал он, излучая жизнелюбие и твердую уверенность. – Завтра вам предстоит Великий экзамен. Вы, без сомнения, нервничаете. И это естественно. Все кандидаты нервничают. Не думайте, что ваша нервозность – это недостаток. Напротив, здоровая нервозность непременно поможет вам. Ваши натянутые нервы – ваши друзья.
Тут он одарил обучаемых сияющей улыбкой. Вот оно, его главное откровение, преобразующее души! В тайных мечтах ректора удачливый экзаменуемый с глубоким чувством превозносил: «Стоило вам сказать, что нервы – наши друзья, как я увидел мир в совершенно ином свете. Словно пелена упала с глаз и все прояснилось!»
– Возьмем, к примеру, атлета перед состязанием, – продолжал развивать любимую тему Пиллиш. – Он, конечно, нервничает. И эта нервозность превращает его тело в тугую тетиву. Звучит сигнал: «На старт!», и вот он мчится по беговой дорожке! В нервозности он обретает силу, скорость, победу!
Честно говоря, после этих слов ректор надеялся увидеть во взорах обучаемых огонь понимания и восторга. Но кандидаты лишь спокойно улыбались в ответ. Странно. Все предыдущие участники Курсов Обучения подавленно хмурились, избегая смотреть ему в глаза. А эти… Сидят себе, будто и горя не знают. Может, они вообще все прослушали?
Преподаватель решил на минуту отступить от привычной речи, дабы проверить свои подозрения. Первым делом он вызвал того, на кого возлагал самые радужные надежды.
– Кандидат Хаз, чувствуете ли вы, что готовы к завтрашнему испытанию?
– Да, сэр, полагаю, готов. Я покажу лучшее, на что способен.
– Так-так, – пробормотал ректор.
Почему-то этот бодрый ответ лишь усилил его беспокойство.
– Кандидат Мимилит! Как настроение?
– Спасибо, сэр, не жалуюсь.
Ну вот, опять, подумал Пиллиш. Тут что-то нечисто… Нутром учителя он безошибочно выбрал самого слабого из обучаемых.
– Кандидат Скуч! Остался последний день. Рветесь в бой, а?
– Ага, сэр, – беззаботно заулыбался тот.
Это уже не лезло ни в какие ворота. «И что же, собственно, здесь не так?» – спросил себя Пиллиш. И неожиданно понял: они все спокойны.
Сердце бешено заколотилось от гнева. Кто им дал право? Зачем нужны его ободряющие речи, если никто не нервничает? Это неуважение. Это наглость! Черная, да, черная неблагодарность. Хуже того, теперь они точно провалят Великий экзамен и навредят своим семьям. Одна лишь нервозность могла им помочь! Как учитель и наставник он обязан запугать эту не к месту довольную собой группу. Ради блага самих обучаемых и во имя счастья их близких.
– Кандидат Скуч, – промолвил Пиллиш уже без улыбки, – меня восхищает ваша вера в собственные силы. Почему бы нам теперь же не скрестить умственные клинки, просто так, для пробы?
Он поднял один из учебников и раскрыл его наугад.
– Назовите химический состав поваренной соли.
– Не знаю, – отозвался Скуч. Пиллиш перевернул пару страниц.
– Опишите-ка мне жизненный цикл тритона.
– Не могу, – пожал плечами Скуч.
– Хорошо. Если шестьдесят четыре кубических ящика сложить опять же в форме куба, сколько ящиков составят его ребро?
– Понятия не имею.
Пиллиш резко захлопнул книгу.
– Я задал вам три вопроса, типичных для Великого экзамена, кандидат Скуч, и вы не справились ни с одним. Только не говорите, что вас это не смущает.
– Нет, сэр, не смущает.
– Позвольте узнать почему?
– Видите ли, сэр, – начал уборщик, не замечая подмигиваний Хаза, – я и не собираюсь отвечать на все это.
– О чем же вы будете писать на Великом экзамене, кандидат Скуч?
– О чаепитиях.
Перед глазами ректора поплыл розоватый туман. Рука невольно ухватилась за край стола за спиной.
– Чаепития? – безжизненным голосом повторил Пиллиш.
– Ну да, сэр, – довольно продолжал Скуч, не догадываясь, какое впечатление производят его слова. – Уж в них-то я разбираюсь. Интересная штука: мы тут со многими потолковали на Курсах, оказывается, далеко не все пьют чай во время перерывов. Только представьте, сэр, как можно продержаться от завтрака до самого обеда без этой полезной, а главное, удивительно приятной мелочи? Первую половину трудового утра вы можете сладко мечтать о чае, сэр, а вторую – тешить себя воспоминаниями…
– Довольно, – оборвал его ректор.
И обвел кандидатов тяжелым взглядом. Потаенная мечта, казавшаяся такой близкой, разбилась на тысячи блестящих осколков. Сердце преисполнилось горечи.
– Кто-нибудь еще намерен описывать чаепития на экзамене?
Молчание.
– Может, кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит?
Анно Хаз поднял руку.
Ректор дослушивал его уже у себя в кабинете. Анно со всей горячностью изложил достоинства своей новой системы. «Ахинея какая-то», – крутилось в голове у Пиллиша.
– С таким же успехом вы можете проверять, как летает рыба! – воскликнул господин Хаз.
Ректор закрыл глаза ладонью.
– Я не обучаю рыб.
Наконец Анно умолк. Некоторое время Пиллиш сидел, обхватив руками голову. Его жестоко обманули. Сквозь страстный поток речей ректор чутьем угадал ясную и громкую нотку мятежа. Нет, это не плод ленивого или переутомленного экзаменами ума. Это бунт, и ничто иное. По крайней мере, теперь понятно, как поступить. Немедля известить о случившемся Главного экзаменатора.
Мэсло Инч выслушал сбивчивый доклад целиком, затем очень медленно повел головой из стороны в сторону и произнес:
– Я сам виноват. Этот кандидат – паршивая овца, и вот она испортила все стадо.
– Но что же мне делать, господин Главный экзаменатор?
– Ничего. Я сам разберусь.
– Ужасно то, что Хаз не раскаивается. Наоборот, считает себя правым.
– Я заставлю его пожалеть, – промолвил Мэсло ледяным тоном, прозвучавшим словно музыка для поруганного самолюбия Пиллиша. Ректор жаждал увидеть воочию, как беззастенчивая улыбка Анно Хаза превратится в гримасу страха и боли… Пора бы усмирить заносчивого мятежника. Разумеется, в его же собственных интересах.
Новый поворот событий заставил Мэсло действовать быстро. Он вызвал капитана городовых и отдал необходимые приказания. Той же ночью, через два часа после заката, отряд вооруженных мужчин, бесшумно спустившись по арене, окружил Поющую башню. Аира Хаз мирно спала, обнимая малышку.
Пророчицу захватили врасплох. Она и опомниться не успела, как теплую сонную дочурку вырвали из материнских объятий грубые руки. Аира хотела закричать, но огромная ладонь зажала ей рот. На глаза легла черная повязка, и железные пальцы сжали ее за локти.
– Мама, мама! – заплакала Пинпин.
Аира брыкалась и яростно извивалась, однако стражи порядка знали свое дело: женщина так и не вырвалась из безжалостных тисков.
Наконец жалобные крики малышки затихли где-то вдали, изможденная, задыхающаяся Аира замерла в отчаянии.
– Угомонилась? – прорычал кто-то над ухом. Пророчица кивнула.
– Сама пойдешь – или волоком тебя тащить?
Она еще раз кивнула: пойду. Шершавая рука отлепилась от ее лица. Аира судорожно втянула воздух.
– Где моя дочь?
– Ничего с ней не станется. Хочешь увидеться – делай, как мы скажем.
А что еще оставалось? Ослепленная черной тканью, мятежница безропотно позволила мужчинам увести себя с огромной арены, потом на большую площадь и внутрь какого-то здания, сквозь множество комнат и коридоров. Наконец мужчины остановились.
– Пустите ее, – промолвил знакомый голос. – И снимите повязку.
Перед Аирой за длинным столом восседал Мэсло Инч. А справа, почти на расстоянии вытянутой руки – жаль, что почти, – стоял ее муж.