Мой отец подчеркивал, что работать с Громыко было адски тяжело. Угодить ему было чрезвычайно трудно, а настроение его менялось так же непредсказуемо, как это бывало у Н.С. Хрущева. Никто не знал точно, чего. Громыко хочет в каждый конкретный момент, потому что он всегда хотел большего, чем говорил. В окружении он не выносил' нерешительности и не любил людей, которые были не способны четко и не задумываясь отвечать на его вопросы, и не желал признавать того факта, что иногда бывает почти невозможно сразу найти однозначный ответ.
Б.М. Фалин отмечал, что самой неблагодарной обязанностью оставалось участие в подготовке текстов выступлений самого министра и некоторых членов политического руководства. Например, речь Громыко на XXIII съезде КПСС писалась в семнадцати вариантах. В конце министр вернулся к четвертой редакции. Громыко превратил свою жизнь в сплошное бурлачество. Иногда от зари до часу-двух ночи он читал, писал, правил тексты. Когда кипа бумаг иссякала, он выпивал залпом стакан крепчайшего чая и засыпал мертвецким сном, чтобы наутро все повторилось заново. Заместителям он доверял мелочи и не терпел, если даже его первый заместитель В.В. Кузнецов неосторожно произносил слово от «имени МИДа». Немедленно раздавался окрик: заместитель может говорить от имени министерства только по поручению министра в каждом конкретном случае.
Об усидчивости и терпении министра с юмором пишет Н.С. Леонов в своей книге «Лихолетье»: «Громыко лучше других умел терпеливо высиживать долгие бдения: до обеденного перерыва он держал левую ладонь на правой руке на столе, а после обеда наоборот».
А после того как Громыко упал в обморок во время одной из сессий Генеральной Ассамблеи ООН в середине 70-х годов, Л.И. Брежнев распорядился, чтобы министр иностранных дел и другие руководители Советского государства отдыхали два раза в год. Между прочим, как отмечал Суходрев, когда он спросил личного врача Громыко о причинах обморока, тот сказал, что виной тому был элементарный перегрев. В сентябре в Нью-Йорке бывает более 30 градусов тепла, а министр даже в такую жару носил белые кальсоны. Причем то же самое было однажды и в Индонезии, где жара была 35–40 градусов. Суходрев тогда увидел у Громыко под слегка задравшейся штаниной из-под тонких черных носков совершенно явно просвечивающиеся белые кальсоны. Так что чеховский типаж «человека в футляре» встречается и в современной жизни!
При советской власти, в том числе и при Громыко, вклад даже выдающихся дипломатов в решении внешнеполитических вопросов намеренно принижался.
Посол СССР в Лондоне в отставке, бывший ректор Дипломатической академии, профессор В И. Попов отмечает, что уровень дипломатии определялся не способностью наших дипломатов, а «общественно-политическим строем и талантами руководителей страны». При этом опирались на известную ленинскую формулу о том, что даже мелкие ходы советская дипломатия делает только с ведома Политбюро ЦК КПСС, и, расширяя этот тезис, отводили дипломатам роль простых исполнителей. У руководства МИДа СССР отмечалась какая-то боязнь показать роль советских дипломатов в проведении внешней политики страны. Даже такой умный и опытный дипломат, как А.А. Громыко, хорошо понимавший роль дипломатов в осуществлении политики страны и с уважением относившийся к бывалым дипломатическим работникам министерства, не избежал этого поветрия. Попову довелось присутствовать при разборе Громыко некоторых глав «Истории дипломатии». Главные замечания министра касались «персонификации дипломатии». «Ну что у вас на каждом шагу то Чичерин, то Литвинов, то послы Майский, Красин и Боровский, то другие дипломаты? — говорил Громыко. — Они были простыми исполнителями, настоящая дипломатия делалась в Политбюро, а послы действовали в соответствии с данными им инструкциями». И Громыко потребовал эти фамилии снять. Более того, Попов сделал в Дипломатической академии небольшую портретную галерею наиболее видных советских дипломатов, в частности Чичерина, Литвинова, послов Красина и Воровского. Однако помощник Громыко, обратив внимание на эту галерею, распорядился ее снять и заменить стендом с фотографиями членов Политбюро.
А.А. Бессмертных вспоминал, что в конце своей жизни Громыко был глубоко разочарованным человеком. Эти люди привыкли быть до конца своих дней на посту. Как отмечает Е.И. Чазов, Громыко угасал на его глазах. У него развилась большая аневризма брюшного отдела аорты, по поводу лечения которой разгорелись жаркие споры. Часть консилиума, в частности заведующий хирургическим отделением кардиоцентра Р. Акчурин (в дальнейшем он сделает Б. Ельцину успешную операцию на сердце), настаивала на операции, однако многие врачи считали, что Громыко ее не перенесет. Возобладало мнение большинства. К сожалению, вскоре у Громыко развилось расслоение аорты с последующим разрывом. 2 июля 1989 года патриарха советской дипломатии не стало.
Тяготы советской жизни прошли мимо него. Он всю жизнь провел в своем кабинете и поездках за границу. Его дочь Эмилия говорила, что нога отца не ступала по улицам Москвы много лет. Продолжительность его пребывания на посту министра иностранных дел сама по себе говорит о его выдающихся способностях.
Когда он умер, была создана комиссия по похоронам. Бессмертных — единственный из выступавших — положительно говорил о Громыко и оценил его высоко: талантливый человек, но продукт своей эпохи. Он не мог, по мнению Бессмертных, быть министром иностранных дел в период перестройки М.С. Горбачева. Александров-Агентов также подчеркнул, что уход Громыко в июле 1985 года был логичным и исторически неизбежным. Ему было трудно приспособиться к новым установкам и подходам к проблемам внешней политики. Слишком давил на него груз прошлых лет, их психология, стиль и традиции.
Комиссию по похоронам возглавлял член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР В.И. Воротников. Он осмелился зачитать только биографию покойного министра и ничего больше. Как рассказал мне Бессмертных, далее на похоронах на Новодевичьем кладбище среди близких родственников Громыко разгорелся спор, кто будет платить за памятник, военные почести и салют. Сын Громыко, друг моего отца еще по МГИМО, пишет, что его мать попросила М.С. Горбачева похоронить Громыко на Новодевичьем кладбище, а не у Кремлевской стены. Однако в то время там уже никого не хоронили. Я вспоминаю, как ближайшие родственники Громыко сердечно благодарили советские власти в центральной прессе того времени за то, что его похоронили на Новодевичьем. Можно вполне допустить, учитывая характер Генерального секретаря ЦК КПСС, что бывшего патриарха советской дипломатии могли не похоронить даже и на этом престижном кладбище. Как показал период его правления, М.С. Горбачеву было неизвестно такое чувство, как благодарность, как, впрочем, и Б.Н. Ельцину.
Сын Громыко пишет в своей книге, что его отец старался сохранять лояльность Горбачеву, был противником фракционности в партии, ни разу не критиковал генсека публично, но в душе в нем разочаровался и сильно от этого страдал. «Не говори мне больше об этом человеке», — сказал патриарх советской дипломатии своему сыну.
Громыко был человеком-историей, единственным из членов Политбюро ЦК КПСС, занимавшим ответственный пост еще при И.В. Сталине и оставшимся «в верхах» при всех последующих вождях вплоть до М.С. Горбачева. Громыко принимал участие в исторических Ялтинской и Потсдамской конференциях, был в 1944 году руководителем советской делегации на конференции в Думбартон-Оксе (на ней были подготовлены предложения, которые легли в основу Устава ООН), а в дальнейшем, после отъезда В.М. Молотова, возглавил также делегацию СССР на конференции, принявшей Устав ООН. Как один из основателей этой организации, Громыко в 1946 году был назначен первым представителем Советского Союза в Совете Безопасности ООН. Он имел дело со многими президентами США, начиная с Франклина Рузвельта и кончая Р. Рейганом.