Толик Романчук, мой друг, всё утро перочинный нож для меня точил. Я в портфель магнитофон вложил, микрофон к ручке примотал, на длинные волосы повязку надел, брюки с самым большим клёшем и рубаху яркую, в цветах для встречи выбрал. Думал, что на военкома это всё подействует, как на быка куча красных тряпок, а я буду его сегодня укрощать. Явился в военкомат четко, как в повестке указано. Конечно, переживаю.
На дворе весна, май месяц, радуйся жизни только. В кабинете с военкомом за столом сидели ещё два человека. Один был из местного райкома партии, второй — из районного КГБ. Военком Оленников сидел за столом молча.
-Ты не встал на воинский учет, а за это предусмотрено наказание по Статье 72 УК УССР от одного до трех лет лишения свободы сразу, вместо: «здрасте!»-, зачитал уголовный кодекс кагебист.
— Вот мой железнодорожный билет. Дата показывает, что я вчера вечером прибыл в Кривой Рог, а сегодня встану на военный учет, — объяснял я.
— Хорошо! Пусть военком решает, что с тобой делать, — и они вышли, оставив меня с Оленниковым. Военком ждал этой минуты. Магнитофон писал.
— П-а-т-л-а-а-т-ы-й! — я тебя сначала обстригу, — закричал он.
— Зачем, разве ты не знаешь, что я собираюсь уезжать к себе домой? — спросил я и указал пальцем на Америку на висевшей на стене большой карте мира.
От обращения на «ты» военкома хватил шок, с ним никто и никогда так не разговаривал.
— Вот, видишь красную полосу? — показал я ему на границу. — Я могу тебе тысячу раз повторить, что я буду за ней!
Я не боялся это говорить военкому, ведь магнитофон только записывал, а про границу и Америку знали только мы двое.
Военком пришел в ярость. Худой, высокий, с бледным и злым лицом он превратился в Кощея Бессмертного.
— Ты, ты, — заикался он, — ты — трус! Такие, как ты, в годы войны в плен к фашистам сдавались.
Это и нужно мне было от него услышать. Я пошел в атаку.
— Кто это к фашистам в плен? — наигранно завопил я.
— Ты, ты!!! Ты и крови боишься!
Чувствовалось, что он рад, что, наконец, ему удалось меня задеть за живое.
— Это я трус!? Это я крови боюсь!? Да я всегда за Родину в бой первым пойду. Сейчас ты сам увидишь, как я крови боюсь, — и, громко хлопнув дверью, я выскочил из кабинета.
В коридоре собрались работники военкомата. Им, конечно, все было слышно. Они расступились, и я вышел во двор. Теперь нужно было взять наточенный Толиком перочинный нож и не сильно чирконуть себя до крови по груди. Делать это было страшно, но начатую игру теперь нужно было довести до конца. Приложил нож, чирк, беленькая полоска и никакой крови. Начинаю себя ругать:
— Трус поганый.
Еще раз — чирк, чирк — и вдруг кровь как потечет.
Иду в кабинет к военкому. Грудь в крови, нож в руке, в другой руке магнитофон пишет. Народ расступается, никто не собирался военкома защищать.
— Эй! Где ты там? — кричу я. Военком вышел из кабинета и, увидев меня, тут же вбежал обратно. Он повис на двери, не давая мне войти.
— Открывай! — кричал я. Ты моей крови хотел? Получай!
Я рванул дверь, военком упал, но вскочив, побежал к своему столу. Я начал догонять его, быстро бегающего вокруг стола, обращаясь к нему:
— Слушай, ты меня вызвал в военкомат, а теперь убегаешь?
Он остановился, понимая, что я не собираюсь убивать его, и тихо, еле слышно сказал:
— Иди домой.
«Скорая помощь» отвезла меня в сумасшедший дом, где я пробыл ровно два месяца.
Ох, и кололи меня там всем, чем только можно. Уколами сульфазина, от которых были температура, бред, боль по всему телу. В ноги толстые иголки втыкали и по пол-литра физраствора накачивали. Горячие уколы магнезии, от которых тело кипятком заполнялось, уколы трицедила, от которых появлялась страшная неусидчивость и состояние, будто тебя наизнанку выкручивают.
Скажу сразу, что магнитофонная пленка меня спасла от суда. Прокурор, прослушав её, не нашёл там никакой антисоветчины, один только крик военкома.
Наступил день, когда комиссия в больнице на Игрени решала вопрос о моей выписке. В кабинете находились мой лечащий врач Малецкий Феликс Феликсович и главврач больницы.
— Теперь ты хочешь выехать за границу? — это всё, что у меня спросили.
— Нет, даже и думать об этом не хочу, — врал я.
После всего этого я снова уехал в Туркмению и работал на Каспийском море, но недолго, до осени.
В октябре 1973 года я получил от брата письмо, где он писал: «Меня вызвали в военкомат и призвали на службу в армию. Я всячески пытался симулировать болезни при прохождении медкомиссии, но военком Олейников сам лично давал распоряжение врачам записывать, что я годен для несения воинской службы. В военкомате мои волосы постригли, и теперь 26 октября я отбываю на службу. Я не знаю, что теперь мне делать. Отец по такому случаю даже купил бутылку вина и сказал, что мы отметим это радостное событие.»