Я был рад, что увидел брата, но радость омрачалось Мишиным состоянием здоровья и тем количеством таблеток, которое он вынужден был принимать.
46
ПЕРЕХОДЧИКИ ГРАНИЦЫ
Я работал в посудомойке и ждал снова удобного момента увидеть брата. Больше не было задержек с обедом и мы выходили на прогулку со своим отделением. Три раза в день я уходил на кухню с больными забирать там кастрюли и бочки с едой. Заключенные-повара в белых куртках лихо рубили там свиные головы, закидывая их в гигантские котлы. Как только мы заносили кастрюли с едой в отделение, санитары, словно стая голодных шакалов, окружала их. Они, толкая друг друга, спешили схватить половник и накладывали себе полные миски из кастрюль с надписью «Диета». От куска сливочного масла они отрезали толстый слой и мазали себе на хлеб или бросали себе в кашу. Оставшееся масло медсестра ставила в миске на электрическую плитку и, уже растаявшее, по столовой ложке разливала в тарелки с супом для больных. Свои полные миски санитары ставили на подоконники и принимались канючить возле шкафа раздачи личных продуктов.
— Подогрей, землячок, нет ни этой, вон той баночкой, землячок, поделись пряниками…
— Сейчас, сейчас, — покорно выполняли просьбу санитара больные.
— Что ж ты ему дал, а мне?! — просит следующий, — я ж тебя покурить выпускал, помнишь?
— Сейчас, сейчас, — отвечал больной. И это продолжалось до тех пор, пока шкаф на замок снова не закрывали. Отказать санитару не мог посметь никто, даже больной на всю голову, даже у него срабатывал инстинкт самосохранения. Врачи и медсестры всё это видели каждый день, три раза в день, и им не было до этого никакого дела.
Я мыл посуду и долго не знал, что со мной рядом работает такой же переходчик границы как я, Витя Рабинович. Ему на вид было лет двадцать пять. Говорил он мало, невнятно и шепеляво. Он был слегка сутул, вид у него были явно больного человека. И единственным, что бросалось в глаза в его лице, — были очень густые черные брови, ещё гуще и больше, чем брови у Леонида Брежнева.
— Витя, а чего тебя из Харькова понесло за границу? — решил спросить его я.
— У меня в голове стоят сильные голоса, и они мне мешают думать, — просюсюкал он.
— Так при чем здесь голоса и граница?
— Потому что частоты наших советских радиостанций действуют на меня, и у меня от них голоса. Поэтому, чтоб избавиться от этой электроники, мне нужно было переехать в другую страну, докуда советская электроника не доходит, — объяснял он мне, складывая миски.
— Я купил билет до приграничной станции в Армении. Там пришел к пограничникам, рассказал им всё и попросил их провести меня в Турцию. Пограничники пока меня чаем поили, вызвали КГБ и те меня сюда отправили.
— А сейчас к тебе электроника подсоединена?
— Нет, сейчас тихо, но они опять скоро подключат, — шепелявил он.
Витя сидел уже почти три года. Был он обыкновенным, совсем не опасный для общества больным. Только человеческие выродки могли поступить с ним так: направив на лечение в днепропетровскую спецбольницу. Во время прогулки я рассказал о Вите Андрею Заболотному.
— Знаю, его электроника мучает, голоса, — пояснил мне Андрей. — Так что не удивляйся, почему здесь даже такие сидят. Мы имеем дело с бандитами, для них главное — статья, после неё они смотрят на человека, — спокойно, но очень гневно сказал он и продолжил:
— Витю Рабиновича выписать они не могут, потому что он врать не может, сказал бы, что да, у меня голоса и подчиняться им больше не буду. Врачи б ему ремиссию поставили и выписали, так он теперь им говорит, что «я больше границу переходить не буду, а постараюсь выехать в Израиль, ведь я — еврей». Так что ему долго здесь сидеть, — заключил Андрей и, повернувшись ко мне, негромко добавил:
— Ты поосторожней больных с нашей статьёй расспрашивай, если кто-то донесет на тебя врачам, плохо тебе придется, здесь кругом уши. Вон Никипелов, совсем сумасшедший, в надзорке под серой лежит за то, что на прогулке своему дружку сказал, что не плохо бы подложить бомбу под больницу и взорвать её. На другой день уже врач все знала. А вот и его дружок, он только одним уколом сульфазина отделался.
Андрей показал на худенького мужичка, сидящего на лавке, которому огонь скрутки обжигал пальцы, а он всё её не выпускал и жадно курил.
— Каткова, Каткова Надежда Яковлевна идет, — прокатилось среди больных имя замначальника больницы по медицинской части. Под белым халатом Катковой скрывались погоны подполковника внутренних войск.
Ходили слухи, что во время войны она была медэкспертом при военном трибунале и на её совести много людей, кому она помогла уйти в мир иной. Но самое страшное, за что её ненавидели больные, это её отношение к выписке людей, представленных на комиссию. Она говорила своё решительное «нет» лечащему врачу и профессору, считавшим, что больной больше социально не опасен и его можно направить в психбольницу общего типа. Катковой давно было пора выходить на «заслуженный отдых», но ей не хотелось оставить столь теплое место и возможность быть вершителем судеб тысяч людей.