— Он что, дурак такое говорить на комиссии? — удивился я. — Да и при чем здесь евреи?
— Вроде не дурак. Ему и медсестры уже говорят: «Молчи! Говори, что понял свою болезнь и ни в какую там Австралию больше не хочешь, а до жидов и коммунистов тебе дела нет».
— Колят его? Ведь так много здесь врачей евреев?
— Нет, они смеются, что его костлявый зад только шприцы ломает и никакой пользы, получает лишь жменями лекарства.
Я стал внимательно рассматривать Стёбу. У него было приятное, но как будто, уставшее лицо. Он тихо разговаривал с незнакомым нам человеком и действительно был похож на австралийского фермера, если бы только одеть ему вместо зэковской кепки ковбойскую шляпу. «Какая судьба у этого человека, думал я. Приехать навестить Родину, превращённую за время его отсутствия в рабоче-крестьянский рай и не иметь права навсегда подальше от нее уехать».
— Выпишут его отсюда через «баню», — сказал Миша с сожалением.
— А вон тот человек, прислонившийся к забору, — показал Миша, — учитель географии по фамилии Сирый, хотел самолет угнать, чтобы из Союза сбежать, но неудачно, теперь он здесь.
Учитель совсем не был похож на угонщика самолёта. Он молча наблюдал, как больной по фамилии Кичка выполнял заказ, выдувая задним местом мелодию «Чижик-Пыжик». Кичка надувался и пыжился так смешно, что рассмешил даже замученного лекарствами брата.
— С тобой хочет познакомиться Толик Яворский. Он много раз пытался вырваться на Запад, правда в отличие от нас, он здесь числится за судом.
Рассматривая больных, Миша искал Толика, но его не было во дворе.
— А вон тот, тоже политический, — Миша показал на человека, внешне мало отличавшегося от Стёбы, может только был чуть выше ростом. — Это учитель истории, Рафальский.
Об украинском националисте Викторе Рафальском я узнал много от Андрея Заболотного. Сам Рафальский, вспоминая начальные годы арестов, писал:
«После следствия в начале шестидесятых я попал первый раз в казанскую психушку. Кололи меня там беспощадно. Быть все время под нейролептиками — вещь страшная. Это состояние описать невозможно. Нет покоя ни днем, ни ночью. Человек перестает быть человеком. Становится просто особью, существом жалким, низведенным до животного состояния. Какого-либо медицинского подхода к лечению здесь нет, назначение лекарств действует автоматически — месяц за месяцем, год за годом. Никому нет дела, что таким вот образом человека делают инвалидом, ибо никакой человеческий организм не в состоянии выдержать систематических атак нейролептиков…
В Ленинградской спецбольнице, где мне пришлось тоже побывать, применялась довольно часто метод усмирения: раздевают донага, укутывают мокрой простыней, привязывают к кровати и в таком состоянии держат, пока человек не завопит. Ибо, высыхая, плотно обернутая простыня причиняет невыносимую боль. Это так называемая „укутка“ в ленинградской психушке применялась довольно часто…
Достойно ли это самой сущности цивилизованного государства? Отнята жизнь. Оплевана, загажена душа. Двадцать лет погублено, считая со дня последнего ареста — год 1966-й. Двадцать лет. Вдумайтесь только в это. Не знаю, ей-богу, не знаю, как я все это перенес».
В Днепропетровской больнице В. Рафальский был уже несколько лет.
52
ОСВОБОЖДЕННЫЙ ОТ СТРАЖИ И НАКАЗАНИЯ
В швейную мастерскую подали электричество. Я распрощался с братом и пошел на работу, где меня встретил Игорь, вернувшийся после свидания с мамой. Его лицо светилось от радости.
— Судили моего терпилу (пострадавшего), — сходу сообщил он. — Суд признал меня невиновным! Теперь я иду по делу, как свидетель. Скоро придет сюда бумага из суда, и тогда для меня проведут внеочередную комиссию по выписке. Поверить не могу, что очень скоро я из больницы уеду.
На следующий день Игоря не выпустили на работу. Больные из его отделения сказали мне, что зам. начальника по медчасти Надежда Яковлевна Каткова решила всё иначе. Она приказала перевезти Игоря в надзорную палату, выписав ему целый арсенал инъекций карательной медицины. Я только мог представить, что сейчас творилось в душе у бедного Игоря, судом признанного невиновным. Всю оставшуюся жизнь он будет помнить об этом подарке Катковой. Прошло несколько недель. Я встретил Игоря совершенно случайно, когда в прогулочном дворе он ждал начала свидания с мамой
— Привет, Игорёк! Как делишки?
К моему удивлению, он не обратил на меня никакого внимания, продолжая ходить взад и вперед маленькими шагами, еле сгибая ноги в коленях. Руки были согнуты в локтях, словно приклеены к бокам, а голова и спина как будто привязаны к доске.