– Это какое-то безумие, Ока-сан! Прошу прощения, но это похоже на обычный мужской трёп.
– Сначала я тоже так думала, – согласилась Ока-сан. – Но потом я навела справки и узнала, что около года назад одна из девушек из дома Исикава угодила этому таинственному господину. В результате он покрыл все её долги. И она смогла перейти в статус полноправной гейши и жить вне дома.
– Мне собрать всё необходимое, Ока-сан?
– Нет, всё, что нужно для церемонии, у него есть. Нужна только ты.
– Да, Ока-сан, я вас не подведу, можете на меня положиться, – уважительно отозвалась юная гейша и замерла в глубоком поклоне.
Широкий пояс кимоно был затянут слишком туго и немного стеснял дыхание. Кацуми вновь оглядывалась по сторонам. Домик для чайной церемонии был обставлен почти идеально. Строгий минимализм соседствовал со вкусом и утончённостью. А ниша токонома была просто великолепна.
В ней стоял изысканно простой букет экибаны, а рядом с миниатюрной копией Венеры Брассемпуйской, более известной как «Дама с капюшоном»; одного из старейших изваяний Великой Матери, курились благовония. На свитке какэмоно красовалась репродукция «Сон жены рыбака» великого Хокусая. Забавно и со вкусом.
Наконец, пол под циновками скрипнул, и на пороге появился хозяин. Он не спеша сел на циновки у входа в домик. Кацуми поприветствовала его глубоким поклоном. Он поклонился в ответ с таким достоинством, с которым кланялись разве что японские князья во времена сёгуната. Кацуми, строго соблюдая древний ритуал, вновь поклонилась ему, прижимая ладони к полу. Только после этого она смогла разглядеть его как следует.
Он был одет в парадный охотничий китель с кучей наград, и чёрную маску, закрывающую лицо.
«Ох уж эти мужчины! Остаются детьми в любом возрасте, – подумала про себя Кацуми, – Он хочет, чтобы я разгадывала эти загадки, это не так уж и сложно». Но поскольку гость пребывал в полном молчании, Кацуми решила не спешить с разговорами и подала гостю прекрасно приготовленный тофу-кайсэки, простой обед, служащий прелюдией к чайной церемонии.
Пока вода в тягама, массивном котле, медленно нагревалась, Кацуми смогла рассмотреть нагрудные знаки и медали, которые украшали парадный мундир её гостя. Как и любая уважающая себя гейша, Кацуми знала наизусть все государственные награды и знаки отличия.
«Так…– мысленно перечисляла она, медленными и выверенными движениями взбивая бамбуковым венчиком ароматный и густой маття, молотый зелёный чай. – …три нашивки за ранение, медаль “За доблесть в особых условиях”. А вот “За отвагу при разминировании”, “За военные заслуги”, “За доблесть при охране федеративных границ” и знак “Участник боёв при Чёрной долине”. А у него внушительный послужной список… И он не так молод, как кажется, если успел отличиться в “Долине”». Бамбуковый тясэн изящно двигался в её умелых руках. Наконец, она налила чаю в великолепный тяван, чашу для чаепития, и подала гостю.
– А ты красивая…– медленно проговорил гость, сделав длинный глоток.
– Вы тоже очень красивы, но вы лишаете меня счастья увидеть вашу красоту, и всё, что мне остаётся, – это любоваться великолепием вашего парадного мундира, – тотчас же ответила Кацуми. Это была реплика на грани фола, и она прекрасно это знала, но решила рискнуть.
– Прошу прощения… – поклонился гость, – …я всего лишь хотел сказать нечто, не произнося ни слова.
– Что же, мой господин?
– То, что мой китель украшен медалями, тело – рубцами, а сердце – шрамами.
– Что я могу для вас сделать? – спросила Кацуми, мысленно благодаря богов за то, что через густые белила не видно, как её лицо залилось краской.
– Чаю…– просто ответил он.
Следующие минуты, показавшиеся Кацуми часами, она полностью сосредоточилась на церемонии. Пару раз краем глаза она видела, что лицо её гостя вздрагивает, как от судороги. Наконец, когда всё было закончено, она с глубоким поклоном предложила гостю сладости, завершающие чаепитие. Он взял их, но продолжал сидеть в полном молчании, чем окончательно смутил юную гейшу.
– Ваш домик так прекрасен, – с трудом произнесла она, пытаясь хоть как-то спасти положение.
– Это не мой. Это мамин… Она практиковала чайную церемонию. А я её терпеть не мог. В детстве не знал, как дождаться конца, когда был маленьким. А когда стал постарше – мог сбежать на середине. В знак протеста.